По правде говоря, в Нью-Йорк Таша ехать не собиралась. Чуть меньше месяца прошло с сеанса терапии котиками - королем Ваканды и их технологиями, в смысле, - но больших результатов проделанные манипуляции с черепной коробкой не принесли. Гидра постаралась на славу, вкладывая в голову Черной Вдовы свою программу, раз уж даже вакандские штучки не смогли вычистить ее оттуда. Весь месяц Таша прожила в сомнениях, принадлежит ли она сама себе, да и вообще не могла быть уверенной хоть в чем-либо, потому и соваться в самую гущу событий избегала. Боялась, как бы ужасно это ни звучало. Стоит оказаться рядом кому-то, знавшему секретный код, и черт знает, чем все тогда кончится. Наташе не хотелось рисковать и подставлять кого-то под удар снова, единственным исключением стал Стив, которому тоже была нужна помощь. Они были отличной командой, что сказать, два переебанных жизнью калеки, спрятавшихся от всего мира после натворенных собственными же руками дел. Хоть немного спасал ситуацию и скрашивал ее Джеймс, но все-таки Таша и тут предпочитала держать дистанцию: всякий раз удивленно и почти испуганно замирала, когда он - сын? - ее касался или задавал какой-то очень отвлеченный вопрос. Любит ли она мороженое, хочет ли посмотреть с ним Нетфликс вечером, сделать ли чай. Заново привыкать к таким банальным и уютным вещам оказалось сложно.

Наверное, поэтому Таша даже обрадовалась, когда получила одно короткое сообщение, написанное на русском: «Скажи до свидания». Три коротких слова имели на самом деле смысл гораздо больший, чем сама Елена, пожалуй, в них изначально вкладывала. Это значило, что можно перестать притворяться нормальной.

Это значило, что можно - и нужно - вернуться к работе.

Сразу после сообщения Таша купила билет, оставила Роджерсам записку («Появились дела, это займет несколько дней. Скоро вернусь») и все-таки вернулась в Нью-Йорк. У нее еще оставалась квартирка на окраине Куинса и вроде бы дом даже не задели многочисленные разрушения, но соваться туда она не рискнула: раз уж Елена жива - а сомневаться в этом не приходилось, несмотря на кое-какие слухи, Таша прекрасно знала, какой живучей может быть шпионка, и сама была такой же, - у нее наверняка есть все пароли и явки. Романова и не удивилась бы, если б обнаружила Лену пьющей чай в ее квартире. Разве что спросила бы, не прихватила ли она с собой печенье, все-таки сама его не держала. Негостеприимно как-то. Но Ташу можно понять, гости в ее доме не задерживались дольше того времени, что требовалось на полет пули.

Гостей она не любила.

У нее было немного времени, чтобы подготовиться: в гостиничный номер Наташа въехала вооруженная до зубов, тщательно все проверила и в номере, и в радиусе нескольких ближайших крыш. Из окна открывался потрясающий вид на... стройку. В смысле, может, когда-то вид и был потрясающим, но в свете последних событий единственное, на что можно было поглазеть - это на капитальный ремонт Нью-Йорка в целом и Манхэттена в частности. Впрочем, с последнего раза, что Наташа была здесь, они многое успели восстановить. Будет жалко, если опять придется разрушить. Открыв сезон охоты на Белову, Романова не исключала такого варианта. Лена любит, чтобы было красиво.

В день икс Таша направилась в условленное место встречи, под удлиненной свободной курткой пряча весь свой арсенал: браслеты, пара пистолетов, маленькие светошумовые гранаты, нож, еще кое-что по мелочи. Холодный металл под пальцами успокаивал, но не так чтоб очень. Таша шла быстро, цепким взглядом высматривая знакомое лицо в толпе. И не находила.

Может, Лена решила ее помучить еще и ожиданием, заставляя смотреть по сторонам во все глаза и думать, откуда прилетит пуля. Наташа была терпеливой. Она ждала этого момента почти месяц, еще пару часов подождет.

Они договаривались встретиться один на один, у бутика; это не мешало Лене наплевать на установленные правила, как всегда, и притащить с собой толпу наемников, как тогда в кафе. Но минуты шли, а слежки Наташа не заметила. Возможно, Лена уповала на то, что Таша не станет устраивать махач и перестрелку посреди оживленной улицы. Таша намеревалась показать ей, как сильно она ошибается.

Боковым зрением Романова заметила встречное движение, какой-то парень схватил ее за руку, что-то сказал - она не обратила внимание, что именно, какая-то отвлеченная хрень, отзываться на которую совсем не было настроения. Даже сейчас Лена издевалась. Подослала какого-то идиота, явно провоцируя, проверяя на жажду крови.

Он держал крепко, но Таша схватилась за него перчаткой, соединенной с браслетом, пропустила сквозь него хорошую порцию электричества, заломила чужую руку в болевом, выворачивая сустав.

Приставила ствол к белобрысой голове.

- Где она? - звучит холодно и спокойно; сомневаться не приходилось, что если Лена рядом - она слушает.

Наташа не верит в божественное, хоть и видела своими собственными глазами тех, кто именует себя богами, таковыми не являющимися. Условное обозначение да и только. Она не верит ни в кого, кто сидел бы там наверху и вальяжно расправлял седую бороду, согласно заветам православного христианства, что повсеместно присутствовало на территории ее родной страны, процветало на фоне нищеты и разрухи, ровно до тех пор, пока к власти не пришел коммунистический строй. Соответственно, никто не вменял ей тех искаженных истин раболепного преклонения пред тем, что невозможно доказать, но тем что неизменно деморализует общество. Свойственный ей нигилизм диктует, что следующая постановка фразы абсурдна и не имеет никакого смысла, но – если на треклятом каком-то там по счету облаке и сидит мудаковатый старец, то он не даст соврать до какой же степени Наташе все осточертело. И до неприличия банальная «boil point» настала именно здесь и сейчас, когда этот засранец с самодовольной ужимкой ухмылки, чем-то отстраненно знакомой Романовой, прицепился к ней.
На женщину, пребывающую далеко не в лучшем расположении духа надлежало прям со спины, а то и на лбу задублировать, нацепить упреждающую табличку «не влезай, убьет!», а ведь и правда – надо будет, закоротит в синапсах чего и разделает так, что на опознании мама родная не признает  энной попытки. Все шло по здоровой такой кремлевской звезде и у Наташи аж ливер как с перепоя в молодые годы трясся от кипучей злости, когда черное невидящее око дула упиралось в всклоченный светлый затылок. Можно было бы не считать до трех, ибо будь что будет, если она нажмет на курок, пистолет снят с предохранителя и готов взреветь выстрелом, грохота которого этот без пары мгновений покойник не успеет услышать, ведь его мозги уже будут распластаны по асфальту мясистой красной кашицей. Не исключено, что парень вообще не при делах и всего лишь разменная монета, но какая разница? Наташу сейчас никто и ничто не беспокоит, кроме нее самой.
Ее религия – это вера в собственные силы, в то что она еще в состоянии распоряжаться собой, не оставаясь контролируемой игрушкой в руках Гидры, бывшей Страны Советов или еще какого-либо безымянного – покамест – хрена с горы. Последним пусть пока побудет шестерка Беловой, хорошо натасканная шестерка, дезориентировавшая на какие-то несколько мгновений Нат, чтобы отпустить в переулке, таком же, как и все другие в этом большом городе.
Вскидывая пистолет, вновь для стабильности захваченный в плен двух ладоней, женщина готовится выстрелить без суда и следствия, без не интересных ей разговоров, но тут же чувствует, как точно беззвучная молния простреливает ее с макушки до пяток, заставляя одеревенеть. Всего лишь команда, а в мозгу почти осязаемо щелкает тумблер и напряженное тело, натренированное и закаленное годами тренировок, сковывает занозой сидящая в голове установка. Между бровей Наташи глубокая проступает складка, а зубы до такой меры сжимаются, что в пору вот-вот затрещат, отчего на скулах ее перекатываются тягучие желваки.
Буравящий взгляд в стоящего напротив нее слишком хорошо осведомленного незнакомца говорит красноречиво о том, что пусть только скинет с шеи Романовой этот строгий ошейник, даст малейшую слабину и быть – ладно-ладно – быстрой, но оттого не менее мучительной смерти. В состоянии такого аффекта Наташа могла бы живо представить, как из этого гаденыша составила бы Беловой и всей Гидре иже с ними самое трогательное и сентиментальное послание, каких даже золотой век русской литературы не слыхивал.
Нет, в то что Леночка Белова так бесславно тихо и мирно канула в анналы истории, неопубликованной ни в одном учебнике, Наташа не поверит. Даже если к ней сам Апостол Петр и сонм пресвятых ангелов явится, доказывая обратное или же, что будет вернее, дьявол с тушей оной на вилах – никому не будет веры, ибо такие как Белова не подыхают в подворотне. А если и случаются осечки, то непременно возвращаются хоть из под земли. Нет, нет и еще раз нет. И даже не важно, что в этом непоколебимом, упрямом отрицании есть что-то от нежелания принимать за истину подобную перспективу, потому что было что-то в факте существования Беловой для Наташи неизменное. Ее единственный оставшийся якорь к тому прошлому, от которого она так бежала да по сути лишь кругами ходила то по часовой стрелке, то против. В любом случае, нет тела – нет дела, заявление «где-то» всего-навсего пустой звук, который следует пропустить мимо ушей. О, эту дрянь как ту песню и не задушишь, не убьешь.
Наталья переводит взгляд на руку парня, дернувшуюся к карману, откуда извлекается маленький металлический корпус с хорошо так знакомым нанесением. Что на этот раз, а?
- Звучит заманчиво, - хмыкает Романова в усмешке поджимая уголок рта, все еще держа пацана на мушке, но понимая пока что это лишь пустые понты с ее стороны, выстрелить не представляется возможным, хорошо хоть не по полной программе команда перекрывает кислород, пообщаться даже можно.
- Но лучше-ка ты мне объясни с какого перепуга, приятель, я должна тебе доверять? Откуда мне знать, что это не попытка подставить меня в очередной раз. Понимаешь ли, это уже начинает меня утомлять. Потому что у тебя коды деактивации? Откуда мне знать, что ты не блефуешь.
Что? Кому или чему верить? Верить ли вообще? Даже себе уже нельзя, что более чем доказуемо.