Это все – вот это вот все – всегда.
Бесконечная история, как заевшая пластинка, ее личный островок стабильности в этом вечно изменчивом мире, где каждый друг другу не совсем друг и не очень враг, а самому себе – не хозяин.
Отец-не-отец, который везде и нигде одновременно, по куску его плоти зарыто в каждом уголке мира, его кровью напоена земля тех стран, о которых не знает никто, кроме их собственных обитателей. Мать-не-мать, ведьма в белом халате, алхимик в броне из химических формул, плодоносное чрево, извергшее в этот мир своего драгоценного гомункула, холеные руки и старая детская книжка, спрятанная в недрах огромного талмуда по стратегии и тактике ведения боя. Палач-все-еще-жертва собственных страхов, твердая снаружи, очень мягкая внутри, куда не добраться, не достать – злой оскал, паника в глазах, рой пузырьков и пять литров воды в легких.
Брат – полностью, окончательно и бесповоротно, по праву осознанного выбора, величина постоянная и неизменная, готовая развернуть знамена собственной борьбы со всем сучьим миром от малейшего пинка и без особого повода, эгоистичный сукин сын, готовый сжечь на костре все вокруг, чтоб только согреться. Та самая константа, у которой все идет через жопу: мир упрямо не желает пинаться, а огонь горит только для него – до белой кости, до обугленной плоти, до волдырей и сукровицы, до обморочно закатившихся глаз и неровного пульса того, кто до сих пор отказывается верить в собственную неуязвимость.
Хочется вцепиться всеми пальцами, до самых костей процарапаться, встряхнуть, накричать, обругать последними словами, простить за все и сразу, а потом убить и простить еще раз – уже посмертно, над погребальными шестью футами, над закованным цепями гробом, чтоб пожить спокойно еще хотя бы пару-тройку гребанных дней до очередного восстания из могилы, но…
Дакен больше (уже давно) не бессмертен, его нельзя – так, голыми руками по сожженной шкуре, без латекса и талька, без резко бьющего в нос антисептика, нельзя губами, не закрытыми повязкой, нельзя даже взглядом, потому что, ну…
- …тойдите назад!..
- …жественные переломы, обширный ожог кожных…
- …митесь кем-то не таким безнадежным, мы не можем тратить…
- …же сказал – отойдите, не мешайте работать!
Все это оседает сором, луковой шелухой, гниет в голове прошлогодней листвой в торфяниках, ни одного настоящего слова, тяжелого, как камень, идущий ко дну, ни одной опорной точки для толчка, некуда двигаться, все зашло в тупик, а на больничной каталке все еще дышит, вздрагивает, блестит окровавленной плотью константа, стремящаяся к нулю, и…
- Идите к черту, там мой брат!
Есть волшебные слова, которые открывают любые двери – так говорят маленьким детям и несоциализированным росомахам на поруках у добрых телепатов, но это неправда. Нет слов, способных распахнуть любые двери, если только в списках твоих талантов не числится вербальный гипноз, но есть рык – низкий, утробный, разрывающий горло в клочья в стремлении вырваться наружу, бьющий по ушам и нервам полной бригаде парамедиков едва ли не эффективнее, чем отблеск металла из-под рукава серой толстовки.
Формальные права спасают жизни, но не всегда пациентам: ни один швейцар не был так раздраженно-любезен с Лорой, придерживая дверь «скорой», ни один таксист не гнал с такой бешенной скоростью под писк приборов, сходящих с ума, и речитатив злого шепота «живи, сука, живи!», ни один гуманист не шел на такое нарушение должностных инструкций, как деловито-уставшая медсестра – кажется, ее зовут Клэр, - без лишних разговоров вгоняющая иглу для катетера после раздраженного «Так надо!». Она почти прекрасна в своем смирении, если бы не гадкая мыслишка – просто решила, что хуже уже не будет, подыхающий кусок мяса останется подыхающим куском мяса даже после десяти переливаний, и это та степень человеческого безразличия, которая неизменно наступает в жизни каждого, кто близко сталкивался со смертью. Это та степень безразличия, которая непременно наступает в жизни каждого человека, не раз вынужденного смириться с неизбежным, но Лора – не человек, и слова «смириться» для нее не существует.
В вене горячо бьется чужая-родная-своя кровь частящим пульсом, расползается по телу лихорадкой воспалительных процессов, мутит голову и отдается в висках дробным боем, заставляет зажмурится до цветных пятен перед глазами, потому что – это может убить его, окончательно и бесповоротно. Если его собственных сил не хватит на то, чтобы принять ее кровь, если его ослабленный организм не сумеет усвоить ту часть исцеляющего фактора, которая сейчас вливается в него вместе с кровью Лоры – Дакен умрет, потому что эта же кровь пожрет его изнутри, агрессивные лимфоциты покажут ему значение тактики выжженной земли с поправкой на биологию. Риск велик настолько, что этот способ становится крайней мерой, и даже в тот самый день она не рискнула предложить его, но…
Он умирает – уже, прямо сейчас, в чертовой карете скорой помощи.
Бредит, болезненно вздрагивает, под сожженными веками беспокойно вертится уцелевший глаз, и остается только надеяться, что кровь от крови – это не просто выражение, даже если часть фамильных талантов безбожно продолбана самым идиотским из способов, а старые привычки никак не хотят отслаиваться от костяка сучьего характера.
- Если ты сдохнешь, я тебе печень выгрызу, - мрачно обещает Лора, глотая слезы, и считает до ста.
А затем – обратно, все время, раз за разом, всю дорогу и чуть больше. Не позволяет вынуть катетеры из вен даже на пороге больницы, не позволяет снова уложить себя на каталку, упрямо шагает в дверь реанимационной, пошатываясь от чужой-своей слабости, прослеживает взглядом алую нить, как в японских сказочках для влюбленных дурочек – от сердца к сердцу, пуповину, соединяющую их вне утробы надежнее, чем близнецов.
Засыпает – под писк приборов, уронив голову на прикрытое стерильными повязками и стыдливо-застенчивой белизной больничной простыни бедро, придавленная свинцовой тяжестью смертельной усталости от всего на свете под собственный сбивчивый речитатив шепотом и скороговоркой до потери голоса:
- Живи, сука, живи!

Отредактировано Laura Kinney (2017-09-10 14:28:40)