Нью-Йоркская осень это не только златом и багрянцем разукрашенный Центральный парк, не только листья ласково шелестящие под ногами и остервенелые еноты, что способны воровать сумки у неряшливых туристов с целью отыскать в их недрах что-то вкусненькое. Это не только спад жары и возможность модницам набрасывать на плечи пальто всех мастей и безграничных размеров, не только повод для шарфа вокруг шеи и стильных ботильонов. Не причина пить горячий шоколад и сетовать на похолодание, подумать ведь только! Двенадцать градусов, а кажется, что все минут двенадцать. Наташе этих жалоб не понять, да и приторно-сладкий шоколад она не любит, берет кофе на углу в Starbucks без добавления сахара, весь этот культ насыщения вкуса ей не понятен. Многое вообще непонятно, но что понятно так это то, что верным было надеть резиновые сапоги и набросить огромный платок-пончо на плечи, все-таки по меркам русского человека не стоит кутаться, но сквозняки между домами-коробками просто такие что до кишок продувают. Ей нравится вот еще что, по последняя почти пара недель выдалась спокойными, ничего лишнего, только это одна сторона монеты, другая говорила обратное-де в таком безделье и влажности воздуха, приближенного к максимальному значению не долго и заржаветь.
Так она покупает, спеша пользоваться возможностью пожить в режиме «нормального жителя Нью-Йорка», абонемент в спортзал и приходит туда всегда пораньше, чтобы людей было поменьше. Соответственно, наслаждаясь уединением и дефицитом внимания, Романова отвлекается, случая музыку в классических наушниках-капельках с болтающимися навесу проводами. Вроде бы еще в июне, находясь в Сан-Франциско и нос к носу столкнувшись с рыщущей в поисках заклятого врага Беловой, она свои модные беспроводные потеряла, с тех пор новые не удосужившись купить. То в Гидру как в масло двумя ногами, то в ледяной сон, то се, то пятое, а там и до десятого, как обычно, рукой подать. А форму поддерживать, тем временем, надо иной день тягая железо наравне с перекачанными мужиками, иной на растяжку, два раза в неделю успела посетить ринг для кикбоксинга, где наваляла всем желающим по первое тренировочное число. Бассейн поплавать, маникюр и педикюр, походы по магазинам, вечерочком в бар, чтобы немного притвориться француженкой, что никогда не спит в одиночестве. За каким лешем Таша купила эту книгу вообще непонятно, вроде как литература от женщин для женщин никогда так-то ее не интересовала, а тут рука сцепила первое попавшееся в книжном.
От чтива Романову почти тошнило если не в прямом смысле, то точно в моральном, поэтому данный паскудный образчик «современной литературы» подпер собой кухонный стол что-то расшатавшийся слишком. И если там сказано, что во Франции женщины всеми правдами и неправдами делают вид полной насыщенной жизни, то Таша не прикладывала к этому никаких усилий, стараясь не впасть в откровенную тоску. Каждый новый день был максимально плотно забит какими-то хлопотами, начинающимися с раннего подъема, несмотря на то, что домой она приходила поздно и заканчивающимися глубокой ночью.
Дождливым днем двадцатого ноября Наташа возвращалась с покупками из новомодного эко-маркета, пряча вьющиеся облаком рыжие волосы под куполом из зонта, на сгибе локтя свободной руки неся огромный букет из «сезонных ноябрьских цветов» - подсолнухов. Где тут логика? Это выше понимания женщины, подсолнухи в русском воображении – это лето и синее небо, огромные поля, окружающие Сталинград в пределах области, засеянные взошедшими уже семенами, распустившимися как огромные черные блюдца с ярко-желтой каемкой, ледяная волжская вода и рыхлый мелкий песок. А тут – батюшки мои! – ноябрь и подсолнухи, ну что за диво, что за дивный новый мир? Тот самый, в котором как ни старалась худо-бедно ассимилироваться Романова, да пока не притерлась. Это, конечно, временное ощущение дискомфорта, надо каких-то двадцать с хвостиком дней потерпеть и все станет более узнаваемым, но пока процесс двигался медленно и нудно.
В сапогах пройдя по начищенному мастикой паркету в сторону кухни, оставляя за собой мокрые лужицы следов, женщина оставила в раковине цветы, планируя изначально переодеться в домашнее и вернуться срезать ножки, но вместо этого она медленно спустила с плеча лямки холщовой сумки и так же осторожно, не производя лишнего шума разулась. Быстрое перемещение к трюмо в прихожей, чтобы достать закрепленный на дне ящика пистолет, снять с предохранителя и подойти к двери. Она никого не ждет, никто не предупредил Романову о визите. Глупо, конечно, сучить в нос стволом разносчику пиццы, что ошибся квартирой, но она ведь и не собирается делать этого не глянув в дверной глазок, а там стоит гостья хорошо знакомая бывшему агенту Щ.И.Т.а, нынешний директор оной организации.
Щелкает дверной замок и Таша выступает в пространстве, рассматривая Картер вопросительно и беспокойно в чем-то, чуть шире открывая дверь:
- Пэгги? – Между медных бровей ложится тоненькая складочка озадаченности, - привет, - кивает женщина и отступает в сторону, открывая путь, - проходи, поговорим.
Романова не прячет пистолет, ей совсем не неловко за его присутствие в руке, как и за то, что она просто откладывает тот на трюмо, да тут половина квартиры начинена оружейным запасом небольшого наркокартеля.
- Следует ли мне, - стоя напротив старой знакомой и чуть той улыбаясь, глядя в глаза, - предложить тебе чай, время как раз часов пять, или ты совсем по-быстрому?

- Ну, - отзывается Таша на взгляд Пэгги, оценившей наличие оружия при бывшей русской шпионке, и эдак незатейливо пожимая плечами, - лучше перебдеть, чем недобдеть и поплатиться за это парой новых шрамов на теле, пучком седых волос или еще что хуже всего, - короткая пауза, - жизнью.
Ничего не поделать, в мире, что стал для нее «своим» Романовой ничего не остается сейчас, как и пять, десять, двадцать и далее лет тому назад быть настороже, пытаясь изо всех сил опередить рок судьбы, порой практически не оставлявшей никаких шансов на маневры. Особенно теперь, когда повсюду творится такая дичь, от которой не увернуться, но пока Наташу не зацепило почти. Да и в этой части города, где она обосновалась, сравнительно покамест тихо все, но то вовсе не гарантирую перемену как в завтрашнем дне, так и через каких-то десять минут.
- Давай на кухню, - кивает женщина, рукой направляя гостью, - спасибо, - легкая усмешка в ответе, - стараюсь, пока есть такая возможность наслаждаться жизнью, хотя, кажется, это ненадолго. Не умеют такие люди, как мы подолгу сидеть без дела.
Просторное помещение кухни не кажется светлым, оно выглядит разбавленным серостью дня, хмурыми тучами и водяной взвесью в воздухе, что прокрадывается отовсюду внутрь зданий, вытесняя хоть сколько-то накопленное тепло. Наталья понимает, что за ней просто так никто не придет, в сущности, у нее и друзей-то нет, чтобы тем было хоть какое-то дело до того, как поживает эта женщина, но одиночество – это не то, что пугает ее на самом деле. А вот неизвестность заставляет напрягаться хочет Романова того или нет, лучше бы без всех этих прелюдий, чтобы сразу к сути, пусть та придется если что и обухом по голове или чем покрепче. Сгруппироваться в нужный момент легче, чем ждать, поскольку это расхолаживает и притупляет бдительность.
И не то чтобы Таша мастерица или хозяюшка на все руки, ее удел другая вотчина, но никак не домашнее хозяйство, быт или уют, но все же она еще с былых времен жизни в Советском Союзе не понимает, как можно пить чай, заваренный из пакетика. Иван Петрович – именно о нем задумывается Романова, отыскав заварочный чайник – бы совершенно точно не оценил эту тенденцию, прочно вошедшую в обиход современного человека, ведь для него сам процесс приготовления чая являлся в некотором роде культовым занятием, сродни медитативному. Когда-то Наташе доставляло спокойствия просто наблюдать за тем, как уже немолодой мужчина ставит чайник на синеватый многолистник газовой конфорки, чтобы первым кипятком затем обдать заварочник и только затем высыпать в тот три чайные ложки сухих, сморщенных листочков. По ложке на пьющего и одну на чайник, вот так именно, точно так же Нат делает сейчас: на себя, на Пэгги и на керамическую емкость с толстыми округлыми стенками.
Обе женщины молчат, ждут пока по чашкам не будет разлит чай и Наташа не опустится напротив Пэгги за стол, выдыхая на границе слышимости, мол, давай жги глаголом сердце дотла. Подавшись вперед, ставя локти на край деревянной столешницы, а ноги под стулом скрещивая, русская внимательным взглядом изучает сосредоточенное исполненное благородства лицо мисс Картер, истинной англичанки. С Картер подчас непросто, в плане проявления эмоций, вернее, тотальном отсутствии возможности их считывать с лица, как текст с раскрытой книги. Что принесла она к Романовой на уме, о чем думала в те мгновения, собираясь с мыслями на вступление? Таша понятия не имела.
- Это с кем же? – Показательно вскидывая брови, уточняет женщина, сразу же теряясь в бесконечно многих догадках о том, с кем имела встречу ранее Картер, что по завершению оной наведалась прямиком к ней. Но следующее выражение Наташи было отнюдь не наглядным, а весьма таким правдивым, потому как лицо ее вытянулось и приняло решительно озадаченный вид: в смысле с Шостаковым? Мягка линия женского рта разомкнулась под действием силы гравитации, тянувшей вниз челюсть, грозящую вот-вот ляснуться о стол с такой силой, что все бы чашки на блюдцах звякнули под прыгнули на местах.
Удивительное дело, столько лет прошло, а у нее от упоминания имени сердце берет и заходится в груди совершенно невозможной тяжестью налившись тут же. Откидываясь на спинку стула, потупив взгляд, позволяя себе окунуться в легкую, поверхностную прокрастинацию, Романова слушает, конечно, же Пэгги, мотает, так сказать, на внутренний диктофон каждое сказанное ею слово. И когда наступает черед Натальи говорить, та с усмешкой проводит языком по нижней губе и прихватывает ту зубами, слабо качнув головой.
- А русские все никак не угомонятся, - говорит она, дернув бровью, - интересно, где они его столько лет мариновали, чтобы теперь выпустить на волю и представить во всей красе? – требуется еще несколько секунд, чтобы эта маленькая буря на дне стакана улеглась, и Наташа смогла фильтровать эти неожиданные эмоции от выжимки из сухих фактов, что хоть сколько-то у нее имелись в арсенале.
– Ты уверена, что это на самом деле тот самый Алексей Шостаков? – Вдруг четко поставила вопрос, вызывавший ряд сомнений, - я поясню, - сглотнув и на мгновение сжав рот категоричной чертой перед выдохом, чтобы продолжить, - в 1987 году Союзы уже засылали ко мне, так сказать, суррогата. Идентичную копию живого человека, чью память я почитала и уважала, ради кого пошла дальше, чем могла изначально планировать, чтобы служить своей стране свято и предано, как мог бы делать он. Алексей, каким знала его я, Пэгги, был патриотом, а где излишний патриотизм, там, как это водится, и непроглядный фанатизм. Но мы и не были другими, понимаешь? Просто не имели права быть иного склада ума.
Это могло звучать как оправдание или же, как история, которой Романовой не так часто доводилось с кем-либо на пределе откровенности делиться. Но это свойственно тому менталитету, что нет-нет, да и заявлял о себе, ведь пока во всем мире люди возводили личные границы, обожали те и пестовали, в Советском Союзе оные разрушали. Русский человек никакого не имеет представления о границах, поэтому каждый стремится рассказать о себе все, вывернуться эдак наизнанку, исповедаться, чтобы всяк случайно слышащий – услышал; но Наташа слишком давно не там и излишне рьяно вытравливала из себя привитые ее сородичам задатки, чтобы сейчас пускаться в плавание по ничего не значащим вехам истории.
- У тебя есть запись вашей встречи? Снимки с наружных камер наблюдения? Покажи что есть.