Когда-то, ориентировочно, в пору ранней юности Скотту Саммерсу истово казалось, что проснись он каким безымянным утром и обнаружь, что от его способностей, роднящихся с проклятьем, не осталось и следа, то настанет счастья миг. Миг, что перевернет, все. Вообще все, оправдав те годы мучений, что преследовали мальчишку с момент активации гена Икс и до того сокровенного «мига». Больше не останется смятения, неуверенности в себе, сомнений – все станет чисто и прозрачно, не нужны будут очки с линзами из рубинового кварца, не будет больше потребности пребывать в перманентном напряжении, что по несчастливому стечению обстоятельств, Скотт причинит кому-либо боль, а то и хуже того. Он перестанет сутулиться, желая стать как можно более неприметным, сможет позволить себе смело смотреть в глаза всему, что бы только не оказалось на его пути. Людям свойственно желать того, что не в их распоряжении: нормальная жизнь, как у среднестатистического подростка, муниципальная школа, а не закрытое заведение, игра в футбол или – с ростом Саммерса-то! – лучше в баскетбол, вечеринки и попойки в студенчестве, перспективная карьера, возможно, где-то в области юриспруденции. Семья и дети, путешествия пару раз в год в теплые страны, чтобы понежиться на морском берегу и прочее-прочее, эдакое тихое идеалистическое будущее он почти ребенком лелеял в голове, вот только бы не было способностей. В те годы Скотт неискоренимо был уверен в том, что мутация определяет его, делая ущербным на фоне остальных, но, разумеется, он перерос тот возраст и иначе взглянул на все, включая самого себя.
Проявлением былого ребячества было бы утверждать, что в становлении тем, кем он являлся на сегодняшний день не приняла участие Джин, его с подростковых лет заветно обожаемая Джин Грей. Самая красивая девочка, - такой он считал ее, позволяя лишь тайком посматривать в сторону талантливой, всецело одаренной сверстницы, своим шагом навстречу испытываемым Саммерсом чувствам заложившей первый фундамент нынешней уверенности и силы уже мужчины, а не прыщавого в пубертате пацана. Она была, есть и оставалась долгое время тем, без чего Скотт не мыслил своего существования, не отделял себя от нее, и за этой привязанностью, стерлась граница толщиной с тридцать три Великих китайских стены между ним и нежеланием принять неконтролируемую мощь, что проецировали в реальность его глаза. Все благодаря Джин, но именно же благодаря и ей, утрата способности стала в один момент оглушающим, парализующим ударом по Циклопу, казалось бы, лишившегося теперь всего. И любимую женщину потерял, и в очках с красными стеклами больше не было нужды.
Итак, одним утром Геном лишил Скотта Саммерса способностей и первое что он почувствовал – ужас, вместо обещанной по давней памяти радости и ужас этот не знал берегов, границ, пределов, он застил собой все на свете, и мужчина растворился в том, казалось бы, то самого молекулярного состояния. Только вот состояние это продлилось от силы минут пятнадцать, затем Скотт поднялся с кровати, не разнимая смеженных по привычке век и потянулся за очками на прикроватной тумбочке, медленно расправил те и надел. Отправился в душ, потом на пробежку, далее на завтрак и все имело полное право двигаться должным чередом до тех пор, пока Саммерс не изыщет способ вернуть силы, но и без них он – твердя стоя на своем – не собирался пропадать, сдаваясь на милость произошедшему. Только он не спешил делиться со всеми окружающими этим, Скотт был в достаточной мере экстраверт, чтобы не заглядывать в глаза всем и каждому, популярно высказывая собственную точку зрения, в этом плане он никому и ничего доказывать не собирался, лишь загонял людей и себя не щадил со свойственным ему упорством на поиски мессии.
Cerca trova.
«Ищущий находит», - проговорил мысленно Скотт, выслушивая предостережения Джин о том, что погода над Аляской не будет располагать к тому, чтобы передвигаться в воздушном пространстве без неоправданных на то рисков, кои он, безусловно, учел. Мужчина кивнул:
- Потом у нас не будет на это времени, Джин, - произнес он четким, поставленным тоном, исключающим какое-либо сомнение в том, что Саммерс не отдает отчета возможных последствий.
Она могла соглашаться, могла отступить. Более, полагал Скотт, он не являлся в праве что-либо указывать делать Джин, как и прежде вместе они были прекрасной командой, образцовым тандемом, но она имела право сойти. За безутешными покамест поисками Циклоп на удивление умело абстрагировался от их общих проблем, от преднамеренного или нет убийства, разладившегося взаимопонимания, сомнений и споров, даже сейчас – оставшись с Грэй тет-а-тет – мужчина был далек от сердечных проблем, покуда проверял полную готовность систему к взлету, действуя по расписанному и Зверем протоколу и удостоверяясь в том, что все исправно и готово надлежащим образом работать.
На тридцать второй минуте полета Дрозд ощутимо тряхнуло, что заставило пилота крепче перехватить штурвал, очевидно, все гораздо хуже, чем представлялось в погодной сводке. Перед каждым полетом, изучая и планируя воздушный коридор для траектории движения, избегая каких-либо потенциальных проблем, Скотт всегда изучает снимки со спутников, чтобы иметь предельно ясное представление о местности будь то аварийная или контролируемая посадка.
- Ничего пока что не случилось и не случится, - несколько, казалось бы, ободряюще произнес мужчина в ответ на показавшийся тревожным вопрос, - не беспокойся, Джин. Я справлюсь.
Он тихо усмехнулся, фыркнув, ибо почти слышал, хоть мысли второго пилота и не транслировались к нему в сознание, тот упрек, согласно которому Грэй высказывала свои опасения за рациональность перелета. Еще никто не умер, а Скотт исключительный пилот, чтобы бить тревогу и сыпать обвинениями, к тому же, достаточно осведомленный о своих талантах и не сомневается в том, что сумеет сберечь Черный дрозд от катастрофы. Скосив сквозь линзы взгляд на датчик, выверяющий относительное местоположение согласно широте и долготе, мужчина с поразительным хладнокровием отклоняет от изначального курса самолет на каких-то несколько градусов, мягко при усиливающейся тряске самолета, снижаясь.
В условиях шквалистого ветра стоит постараться чтобы зайти под нужным углом с подветренной стороны на посадку, делая это почти вслепую, почти наугад, наощупь, но Скотт, можно сказать, всю жизнь провел в темноте и ощущает уверенность, напрягая мышцы рук для контроля штурвала, что сопротивляется его силе, не собираясь подчиняться.
- Координаты посадки 63°19'39.4"С 150°56'43.1"З, - проговаривает пилот, продолжая держать курс, но и при всей самонадеянности на какую мог положиться, обратился к Джин, - не о чем волноваться, - успокаивал он ее по бережливой привычке, - я знаю, что делаю. Мы скоро сядем, - завершив обещание тем, что попросил жену положить руки на штурвал и не дать тому и далее трепыхаться как он того хочет, усиливая общее сопротивление, Саммерс в скором времени сумел посадить с практически хирургической точностью до миллиметра Дрозд. Разжав сведенные от напряжения адреналином пальцы и вытянув руки на подлокотниках кресла, Скотт пару секунд равнодушно смотрел как белые хлопья лупятся в покатое ветровое стекло, снова и снова, словно рассчитывая упорством сломить преграду на пути. Вернее, он знал, что те белые, но стекла на очках делали все красным, впрочем, неважно.
Дрозд при спуске трясло так, что до сих пор ливер манжражировал.
- Ладно, - констатировал он очевидно по итогу, - мы здесь застряли, - хлопнув ладонью по пересекающейся крест на крест в центре груди заглушке ремня безопасности, освобождаясь, мужчина поднялся на ноги. Скотт, наклоняясь вперед, чтобы головой не удариться о верхнюю панель управления, отошел, - заночуем здесь, если поблизости нет ничего. По картам тут только кругом леса вплоть до гор, на западе река, никаких поселений.

Так как было прежде уже не будет никогда, - и ведь это не просто клишированная мысль с какой-то совершенно отчаянной потугой на вымученную оригинальность, это безнадежная констатация. То, к чему надлежало прийти, обогнув тысячи световых миль по всем известным стадиям принятия. И коль не фактическое, а номинальное расстояние имело огромные, космические масштабы, то и на это, как и на все прочее, просто потребовалось время. Время, чтобы признать и тяжелое и облегчающее поражение - достаточно цепляться за прошлое, как было уже никогда не повторится, то что произошло со Скоттом, то что сделала с ним Джин, ошалев, опьянев от мощи Феникса, а затем уничтожило и её, стёрло тех, кем они были когда-то. Хотя той милой парочки робких подростков не стало много ранее, они просто совпали и сомкнулись, жили по удобной программе в строго отведённой зоне комфорта, ставшей для двоих вместе взятых и каждого по отдельности какой-то тюрьмой. Они не смогут вернуться к истокам их нежных, юношеских симпатий и той первой любви, что покоряла новизной, но ни к чему не стремилась, ни над чем не тянулась возвыситься.
То, что неосознанно при всем уме и всей глубине проницательности мысли, Джин действовала безотчетно, увлёкшись тем глотком свежего воздуха, коим не могла надышаться в обществе Хоулетта - хоть и по мнению Саммерс подле того ничем благородным и не могло веять - потому что в легких взрослой, совершенной в глазах Скотта и по-человечески не идеальной как и все вокруг, Грэй застоялся воздух тех бесплотных эмоций, что становились неизменно скучными и рутинными, и обыденными. Скотт эдак по-своему, по-мужски понимал это и уже теперь, оказавшись законсервированным с женой в брюхе Чёрного дрозда, был готов принять всю ответственность на себя. Тут нет правых и виноватых, нет ничего строго предосудительного в том, что произошло - они же просто люди, не справившиеся с течением и попавшие в шторм, те что ненароком всегда утрачивают ценность друг друга и принимают как данность. Как константу то, что у них есть и ни больше, ни меньше. Плавно и скрыто, как рак, протекающая на убыль болезнь отношений.
Можно было бы сколько угодно притворяться жертвой: женщины, что взглянула на другого мужчину; ненасытного Феникса; пребывания в каком-то безвестном месте вне времени, пространства и материи; упущенных трёх лет; сомнений и не понимания происходящего... да длинный получится список, язык отвалится перечислять, но Скотт твёрдо стоя сейчас на ногах и четкую рисуя пред внутренним взором цель, принимал - он больше не хотел всего этого, его силы как физические, так и душевные не безграничны и нельзя растрачивать те на то, что уже нет никакой возможности изменить. Боль останется болью, страх останется таковым, если отрицать это все, сторонясь встать лицом к лицу в правдой какой бы та ни была. И так тоже продолжаться не может, нужна альтернатива, ему тоже требовался глоток воздуха, чтобы в глазах за неизменными стеклами все взяло и прояснилось.
Все нынче мягко так, бархатисто без трения и заусенцев стало доступно и понятно: Скотт все ещё любил Джин, но пройдя через все мыслимые и немыслимые испытания он стал любить не тот образ девочки, что согласилась пойти с ним гулять, а женщины, чей взгляд говорил о многом. О слишком, конечно же, многом, всем том что мужской ум, наделённый лишь слабым задатком эмпатии и перспективой абстрактного мышления не способен без прямых аргументированных заявлений разобрать, разгадать шифр с которого подавился бы и погорел синим пламенем любой, даже самый величественный, опережающий весь научно-технологически динамичный век прогресса.
О чем ты думаешь, Джин? О чем на самом деле ты думаешь?
Она могла и глазом не моргнув прочитать все эти мысли Саммерса, увидеть все как есть, как на вскрытии тела, которому уже не важно гроб и медленное тление, разъедаемое червями или же горсть поскрипывающего пепла. Скотт бы даже не почувствовал присутствия Джинни в своей голове, но она никогда не позволяла допускать этой низости, этого самовосхваления путём применения способностей на нем без приоритетной нужды. Это признак уважения, того самого что еще не до конца они растеряли вместе с тем, как изменились чувства с течением лет.
Клянешься ли ты любить? – Клянусь.
- Действительно, - проговорил мужчина, соглашаясь с тем, что им повезло в безотказности внутренних систем жизнеобеспечения Дрозда, - за сим, полагаю, стоит считать, что это все-таки наш день. Почему ты так смотришь, – спросил он, открывая отсеки под потолком, лишь бегло озираясь назад, - мне не к лицу позитивное мышление? Я читал, что это полезное качество.
Скотт покачал головой. Вот уж точно – высовываться наружу, в то время, как по его сугубо скромным и спартанским меркам и здесь неплохо, ведь сухо и ни откуда ни поддувает в почки, дело крайне неблагодарное.
- Что? – Занятой, полностью погруженный в изучение содержимого походных комплектов, включающих брезенты, спички, веревки, перочинные ножики и иже с ними сухие пайки, Циклоп добирался до сложенных рядом пледов за палатками. Так или иначе была его упрямая вина в том, что Джин вынуждена была терпеть это напряженное общество, может быть, она всерьез переросла уже вообще все совсем между ними? Спросить бы, да только Скотт в таких вопросах всегда косноязычен как дубовый день, куда уж там ему соваться с разговорами, опять все испортит как в тот раз. – Ты голодна? Да-да, тут все есть, - подтвердил он, вытаскивая из ближайшего рюкзака еще годный к употреблению питательный батончик в шелестящей упаковке и протягивая тот Джин, - воды дать запить?
Она могла, и сама справиться, даже особых усилий не приложив, но ему хотелось... поухаживать? Проявить к ней заботу и внимание, сгладить кристаллизующиеся в воздухе грани недосказанности, их почти можно было осязать руками, задевать при неосторожном движении локтями и чувствовать, как уже под ногами скользит почти что наледь. И тут-то складывается ощущение сомнения: а нужно ли оно ей, а не неприятно ли Джин все это, а не лучше ли оставить ее и не беспокоить? Все в таком ключе, от всего этого веет тем подростком каким Саммерс был когда-то. Увы и ах, но дети внутри взрослых не вырастают, не становятся далекими призраками, они все так же остаются с ними, просто обрастая большей оболочкой, но внутри каждого есть изначальный ребенок. Тем не менее, Скотт уже не тот, что был до смерти, он больше не имеет права позволять себе сомнения.
С высоты почти двух метров роста Скотт смотрит сквозь стекла на Джин все еще продолжая сжимать рукой в перчатке пресловутый батончик, ожидая пока она его заберет.
...пока смерть не разлучит вас.
Смерть уже разлучила, а жизнь, новая жизнь свела обратно, обнажив те проблемы, от которых они открещивались слишком долгое время. Неприятно признавать то поражение, но это жизнь и ничто не стоит на месте. Опустевшая рука Скотта тянется вниз, выпрямляясь вдоль тела.
- Прости, что подверг твою жизнь опасности этим вылетом.

На первый взгляд кажется, что все так сложно, но на самом деле проще некуда и элементарней тоже, даже банальная таблица умножения много мудреней и тяжелее в сути для усвоения, чем то, что лежит на поверхности, раскачивается на волнах поднятого цунами в стакане с водой. Ровно держится и непоколебимо, но людям свойственно смотреть вширь, а не вглубь, иным же наоборот подавай задачу не из элементарных, словно что-то этим кому-то они так настырно силятся доказать. И вот она истина в высшей, не задурманенной чем-либо инстанции, без всех возможных прикрас: если любишь, то и прощать ничего не надо. Просто потому что это чувство оправдывает все. Скотт вдумчивую тянет на губах улыбку, качает головой, ведь тут же в той сто тысяч возникает «но», ссылаясь на предательство и измену, ложь и обман; что-то такое, что в нем способно пошатнуть эту вдруг обретенную ценность, ясность понимания простых вещей.
Как тогда, в пору бессилия и метаний, Саммерс не может сбежать в мыслях от навязчивых, ревностью нарисованных образов, когда Джин рядом с другим, с тем, кто буквально вырвал ее из рук мужа. Нет, эта выдуманная память неистребима, она обнажает что-то слабое, болезненно уязвимое внутри. Спросить у нее напрямую? Развеять или подтвердить сомнения, но что изменится с того, разве станет Скотт любить Джин хоть немного меньше? Что-то исказится в нем, что он попытается больше подобного не допустить? А какие тут методы – только постоянный контроль присмотр, недоверие – да такая жизнь кого угодно доведет и до ручки, и до белого каления, нет. Джин не заслужила этого недоверия, порожденного той неуверенностью в себе, что отравляла до сих пор с несовершеннолетних дней жизнь Скотта.
«Да боже мой! Сними очки, взгляни на нее по-настоящему, впервые в жизни как одни люди смотрят на других, не этого ли ты хотел?!», - появись в нем хотя бы потуга на эту мысль, быть может, Саммерс перестал мешкать и наконец-то разорвал пуповину между собой прошлым и настоящим, повзрослевшим, выросшим и переродившимся.
- А? – Замирает, вскидывая брови над оправой очков мужчина, что ему прекратить, что?
Как же глупо все складывается, что зла не хватает, но и нет сил заявить об этом, быть может сейчас, Джин скажет «достаточно» и отпустит себя, его, всю их не сложившуюся в конечном счете историю. И что тогда, что почувствует он, как сейчас, задержав дыхание: боль, горечь утраты, разочарование, облегчение? Свободу? Мысли в голове проносятся с бешеной скоростью, стучат по черепной коробке изнутри и рикошетом с усилением отскакивают обратно, их так много и так они неистовы, что в ушах нарастает страшный рев. Мгновение и он, достигнув пикового порога, замолкает.
Скотт выдыхает и прикрывает глаза, крутит скользящий по перчатке батончик в руке. Черт, продолжить разговор, - он не сдерживает усмешки, прозвучавшей слишком громко в тишине утробы Черного дрозда. К чему стоило продолжать то, что уже тогда не принесло плодов, ведь они не смогли договориться, беря негласный тайм-аут на болезнь, исследования, гипотезы о происхождении вируса и иже с ним всем. Это был не диалог, где два человека пытаются найти компромисс, а что-то от монолога первого лица, сквозь стену, вроде, как и к другому человеку обращенное, но в глухую пустоту. Они ведь сейчас опять поругаются, тут не надо семи пядей во лбу быть, чтобы понимать и предвидеть это. Дико странно осознавать, что Джин настолько невыносимо присутствие пока еще формально мужа рядом с собой. Ведь она даже не старается скрыть отторжения, о какой взаимности чувств тут может идти речь.
Отшатнувшись в сторону, чтобы не стоять на пути у Джин, мужчина обернулся на нее, взвившуюся, вскинувшуюся, точно сейчас расправит плечи и раскинет огненные крылья, те что видел он за мгновение до смерти, до того, как окунулся в вечность без начала и без конца. Ассоциации, прошибающие до мозга костей, неприятные и такие липкие, как тот страх, что парализует ровно на секунду все внутри, а затем отмирает и ничего не происходит. Ничего не повторяется, как там у упомянутого озера, все на своих местах. Две гротескные фигуры, стоят друг напротив друга и ничего не смыслят в том, что им делать со всеми этим.
Мужчина слышит вопрос, но смысл от него ускользает, как не почувствовать холодного течения у дна, не погрузив руку глубже, так и не рассмотреть истинного посыла, сказанного Джин. А Скотт не мог, все нутро его выворачиваемое наружу протестовало против этих разговоров, которым нет никакого конца, нет и края, как тому безымянному месту, в котором он коптился не три года, а три столетия минимум.
- Господи, Джин! – Вдруг неожиданно резко, исходя почти если не на крик, то явно на повышенный тон, какого отродясь не позволял в общении с ней, - да сколько же можно говорить?! Мы только и делаем, что говорим, говорим и еще раз говорим и никогда, ни разу это ни к чему не привело. Что ту воду толочь в ступе, только мы сильнее и сильнее долбим по каменной чаше, но ни она ни рассыпается, ни вода не становится жиже.
Всегда сдержанный, всегда правильный, педантичный и вышколенный. Он такой, каким должен быть лидер, приемник определенных обязанностей, наставник, идейный вдохновитель да кто угодно, но ни разу и не человек, не муж, кажется, ровно до этого момента. До этой минуты, когда вот оно все подкатило огромным комом под самок горло, надавило изнутри выплеснулось.
- Я сыт по горло всеми этими словами, что на самом деле ничего не значат ни для тебя, ни для меня, Джин. Ты сама-то веришь, что какое-либо словоизлияние может исправить случившееся, определить новый курс или что? Джин, мы не на переговорах, мы не в дипломатических статусах, чтобы сидеть и договариваться как два очень важных человека. Так к чему, скажи на милость, все эти разговоры, которым нет предела.
Скотт широкий, размашистый делает шаг, поступая вплотную к Джин и сжимая ладони на ее плечах над локтями, чтобы удержать, чтобы не дать выскользнуть, словно так и никак иначе он уже не может, не в силах по-другому.
- Не хочу я с тобой продолжать ни тот разговор, ни новый затягивать. У меня уже в печенках все эти разговоры стоят, понимаешь нет? Чего ты хочешь от меня? Развод, так я дам тебе его. Думаешь, я бы отказал тебе хоть в чем-то что бы снова могло сделать тебя счастливой?

На фоне всех их катастроф, мнимых и вполне реалистичных бед, наверное, смешно со стороны было слышать это странное, режущее слух слово-термин, определение краха и тотальной беспомощности что-то взять и изменить, постараться деликатно исправить. Это капитуляция и бессилие, ход с понурой головой и выход на плаху, белый флаг перед борьбой, что если ещё не измотала, то скоро закончит начатое. Тот неконтролируемый деструктивный процесс из друзей порождает недругов, из любви выкраивает ненависть, струпьями рубцуя раны, что можно наносить до тех пор, пока от плоти изнутри, с беззащитной изнанки не останутся одни лоскуты: не пригодно для жизни, гуманней усыпить; здесь сто тысяч лет ничего не взойдёт, а всякое оброненное в ту почву семя сгниет мучимое отравой. Вердикт - фатальный.
Скотт не хотел говорить об этом вслух, да только не сдержался, крича на Джин так, как только на самых родных и любимых повышается голос, потому что страшно и больно, потому как никто больше не услышит мольбы о помощи за криком. Умирать от прогрессирующей гангрены отношений вместе или порознь, разрубив надвое ту привязанность, на этой территории личной свободы и заочного будущего счастья можно только в одиночку, перетянув потуже раны. Вовремя менять бинты и марли, использовать что-то на пользу заживления, беречься от сквозняков и злой нервотрепки. Никто не умирал, как бы ни было туго, как и никто не возвращался с того света - как ни парадоксально, но кроме них - чтобы рассказать, что следует за безвременной слепотой век, льдом трупного оцепенения и застоем крови, становящейся чёрным мазутом.
Это не просто крик, не только лишь попытка выторговать свободу, отыскав крайнего и виновного, здесь и сейчас, бездумно сжимая плечи Джин, черт побери, Скотт Саммерс брал ответственность: я не сумел, я не смог, я не справился, я был не достаточно хорошим для тебя мужем; совесть Джин чиста - она не виновата ни в том, что соблазнилась новым чувствам, порыву дикого соблазна, ни в том что стала одержима наваждением Феникса, той вечно голодной и алчной твари из далеких недр космоса, возвращающейся к ним, идущей за... ней? Скотт предполагал и это, но не сейчас, в этот момент он хотел дать Джин заветное желаемое. Больше не он станет держать, прибивая к себе взгляд женщины бесконечными гвоздями чувства вины.
Он не о себе думал, а о ней. Только о ней, представляя ту нанёсшую удар и разбившую эти оковы. Пусть для современного мира узы брака поруганы и высмеяны, но они другого поколения, иного теста и свойства характера, стойкости взглядов. Для них это не пустой звук, когда в драгоценных ладонях ещё теплится какой-то робкий зачаток возможности сохранить друг о друге хотя бы малую толику теплоты.
Не отрекаясь, не предавая. Не выбрасывая из жизни, но принимая как есть - Скотт был готов так жить, незрячий от незнания того, что творится внутри Джин, какие камни пришло время той собирать, а какими отборными целиться в него.
«Я буду с тобой, останусь. Я останусь чтобы защищать тебя, пусть даже бессильный, но иного пути не ведая», - вот что Саммерс хотел сказать бы, утешая, сообщая Джин, что та достаточно натерпелась. Им повезло обрести второй шанс, они не в праве его упускать, цепляясь за тени прошлых себя. Пришло время совсем вырасти и с достоинством не изворачиваться от летящих камней. И нет, он не позиционировал себя жертвой. Великомучеником, добровольно ложащимся на алтарь блага жены, просто хотел переступить через ее смерть, воскрешение и озеро, через тот поцелуй, что развеял его, погружая в ничто, через возвращение к жизни, напряженный пугливый конфликт между ними, через – в конце-то концов! – совершенно иррациональный инстинкт самосохранения, что единожды обманутый трубил во все горны, предупреждая о возможной опасности рядом с той, кто встала в прочный ассоциативный ряд с болезненным разрушением и смертью.
Но где смерть, там жизнь, а жизнь это синоним любви, не об этом ли им твердили? Разве это не правда?
Скотт отчасти понимал, признавал то что его поведение было странным, отталкивающим, но это действительно происходило не по умыслу или обиде, или принципу, это шло изнутри, выворачивало его наизнанку каждый раз, когда он видел Джин. Эта боязнь, вступая в остервенелый конфликт с немеркнущими чувствами к женщине, порождало диссонанс, с которым Саммерс не мог разобраться, с которым не хватало ему воли смириться, но время, известное дело, лечит. Над страхами можно взять контроль, но нельзя совладать с чувствами, что он подавлял. Им из года в год, до еще того как все пошло наперекосяк он, словно убавлял громкость как динамикам, захлебывающимся децибелами звука, но так не могло, не должно было продолжаться долго – и без того затянулось, отчего это прекрасное, тонкое и хрупкое создание почти упорхнуло от него в ореоле огненного оперения. Скотт не должен был ничего сдерживать, потому что все эти эмоции, выламывающие ему теперь грудную клетку изнутри, выворачивающие без анестетика ребра, принадлежали только ей одной, она должна была знать об этом всегда.
Эмоции – это плохо всегда полагал Саммерс, чрезмерные так вообще яд быстрого действия, потому он не позволял им играть на слуху, заявлять во всеуслышание, отчего те попросту законсервировались в нем, закупорились. Подохли и сгнили. Он не умел в это все, в эти разговоры начистоту до обнажающих кости откровений, вот и тут слишком долго молчавший всегда, сотрясаемый изнутри злостью оказаться и быть вновь не услышанным, хотел, но не понимал, как сделать так, чтобы Джин поняла его.
- Твою мать, Джин, ты телепат или кто?! – Рывком на себя и в сторону, так чтобы придавить ее к стенке, чтобы не видеть боковым зрением того как ее мечущаяся внутри сила просачивается то тут, то там, задевая дверцы, панели фюзеляжа, как искрит что-то в стороне от них коротким, незначительным замыканием, - нарушь хоть раз в жизни свои этические нормы и посмотри, что больше всего в этой треклятой жизни, я не хочу этого развода. Не хочу терять тебя, не хочу отпускать, но я, дьявол бы все это побрал, не знаю, что мне сделать, чтобы этого произошло и ты мне не помогаешь!
С каким-то титаническим трудом он отпускает ее плечи, чтобы накрыть онемевшими от сковавшего напряжения пальцами овал бледного, бескровного лица Джин, Скотт покачал головой, заставляя ту смотреть ему в глаза сквозь кварц стекла:
- Смотри внимательно. Я не возражаю, - тихо едва-едва различимо произносит он одним дыханием, заполняя за ним вдохом легкие, протяжным и глубоким, от которого взвыли легкие как будто кислород вокруг них резко сделался разреженным, чуть пригодным для жизни. Скотт, в отчаянном бессилии порыва, докричаться до нее всеми благими словами, поддался моменту, просто позволил чувствам и желанию встать выше всего, когда не дал и слова спора сказать ему в ответ, запечатывая губы Джин своими, вовлекая в поцелуй, что ранее три года назад закончился трагедией.

«Лучшего времени», конечно, сложно было бы представить, но практика показывала с завидным постоянством одно – «идеальный момент» никогда не происходит, он не наступает и не щелкает в голове проблесковый маячок, призывающий к действию, ибо звезды сошлись и все дороги пересеклись в одной точке. Нет, так на самом деле не происходит и ждать эфемерной погоды у воображаемого моря бессмысленно, вот только немного даже жаль, что понимание этого никогда ранее не укладывалось в логове сообразно узорам извинил и для того, чтобы состыковалось наконец-то пришлось умереть, вернуться обратно к жизни и успеть по наитию все, почти все испортить. У некоторых вполне себе такой нераскрытый талант, как наглядно показывают сложившиеся обстоятельства, к тому чтобы все пускать под откос: теперь-то нет никакого смысла отрицать, в этом стоит признаться, но нет никакого проку в том, чтобы гордиться; повод-то так себе, если уж честно. Но и беда тут двусторонняя, неоднозначная, ведь они так по-разному оба два устроены, есть та вписанная им на ментальном уровне разница, заключающаяся в том, что мальчики всегда думают немного да иначе, чем девочки. Даже вырастая, они продолжают быть детьми, детьми внутри, с коими так непросто этим умным, высоким и красивым, статным зрелым особям договариваться. А очень нужно, хотя бы сейчас попытаться успокоиться и посмотреть на вещи новым взглядом, ведь и буквально Скотт теперь так может, ему совсем не сложно поднять руку и снять очки, снова увидеть Джин по-настоящему и, возможно, после этого остаться в живых.
Феникса больше нет. Феникс летит к ним. Саммерс чувствует изнанкой, что тот напастей движется сквозь безвоздушное космическое пространство за Джин, за той самой Джин к которой он не может подобрать пароль, шифр или какой-то там ключ, чтобы разгадать все то, о чем она столь старательно молчит, чем накручивает и себя и его доводил, такого как всегда понимающего-непонятливого.  Никто не идеален, по крайней мере, пока что. На смену Хаосу придет Порядок и оперение у него будет огненное, испепеляющее, скоро. Осталось совсем недолго, чувствует ли Джин этот безумный жар, о чем он заставляет ее думать? Впрочем, в действительности пока что это не важно. Расстояние в масштабах Вселенной пугающее понятие, но не непреодолимое, как и тот барьер что выстроился между ними и если одна сущность может перемахнуть через сотни световых лет в направлении Земли, но все еще не здесь, а живой, настоящий, мягкий и теплый человек напряженно замирает в руках, то разве не невозможно переступить тот порог высотой до небес, что мешает им быть друг другом услышанными. Во чреве Черного дрозда они будто бы под защитой незримого купола, как в той рождественской игрушке что впоследствии растиражирована стала на все мыслимые лады: встряхни посильнее в маслянистой жидкости, закружатся пенопластовые снежинки, а какой-нибудь домик под стеклом или снеговик, или черт знает, что останется неподвижным. Так замерли и они, окруженные метелью, разъяренной непогодой в кромешной темноте отвернувшегося от звезды земного полушария.
И если любовь провоцирует страх, то пока есть страх – жива и любовь, та самая что ни есть банальная затертая до дыр, иными высмеивая и осуждаемая, другими не воспринимаемая всерьез, и так и эдак доказанная по всем канонам науки, но все же такая нелогичная, такая упрямая и желанная. Истинный же ужас заключается в том, чтобы остановиться на половине пути и наблюдать, как поезд уходит, и никто не сошел рядом на платформу безымянного города N. такого, где сложно начинать с нуля, начинать с начала или продолжать начатое, стремительно разрушенное. Но в одиночку пытаться что-то не имеет смысла, просто потому что это стремление в пустоту, безыдейное перекатывания из пустого в порожнее состояние энергии, что бывает лишь в двух состояниях и не приходит ниоткуда, и не уходит в никуда. Чувства Скотта Саммерса, каким бы порой тот не был скрытным, подчас невыносимо замкнутым, что до него могла лишь уникальная девочка-телепат только достучаться или же, конечно, старый, умудренный жизнью профессор, но не о нем речь, не о том, кто стал Скотту отцом. А о девочке, что смогла стать очень важной для мальчика, что не удержал сердце на замке, пусть это выражение и является метафорическим. Но факт остается таковым, что Саммерс как любил, так и любит Джин Грей, он не хочет терять ее – боится этого страшнее конца света – и не знает уже как удержать. Поэтому тот поцелуй, что он оставляет на губах женщины сродни последнего, беззвучного крика о помощи, вдруг находит ответ и все внутри вскипает, точно пробудившийся ото сна вулкан, где из самых недр вздымается огромная буря чувств.
Руки Джин на плечах Скотта, пальцы в волосах, ответ на губах, давно не чувствовавших этой мягкой податливости этого вкуса и тепла, все говорило в пользу того, что пуст вслепую и наугад, но все же что-то могло получиться, если говорить от чего-то что так старательно сдерживалось всегда и последние месяцы особенно строго. Мужчина ловит рядом с лицом жены воздух, переваривая в себе то что окатило изнутри и выжгло почти как тогда, но без распада до полной пустоты, осмысляя столько сколько это было возможно, нет. Хватит, хватит думать, пусть голова остынет, мозг перестанет перелопачивать информацию, анализировать и сопоставлять, хоть на мгновение, коль в той жизни не получилось, так в этой должно случиться – позволить себе быть наконец-то свободным, за границами сомнений, за пределами страхов, вне всего что не позволяло быть ему до конца, предельно счастливым рядом с Джин.
«Идеальный момент» никогда не настанет без приложенных к тому усилий и пусть эта минута не совершенна, не откровенна, не душераздирающе сентиментальна, но Скотт никогда не чувствовал себя более обнаженным, чем сейчас, более жаждущим – от мелкой дрожи внутри костей, перерастающей во вполне ощутимую по каждому миллиметру напряженных мышц – до потребности жить и любить.
- Я люблю тебя, Джин, - произносит Скотт вслух, открыв глаза и внимательно посмотрев на женщину, - и я как могу борюсь за тебя, за нас с тобой. Да, я не большой специалист в этом, но, обещаю, что буду стараться лучше, - проговорил он тихо, но четко до предела и замер, обнявший рукой поперек талии супругу в поцелуе и сейчас накрывший широкой, сильной ладонью всегда слепое для человека пространство между ее лопаток еще сильнее, еще ближе прижимая Грэй к себе.
- Так сильно люблю, - повторил он, склоняя голову до напряженных шейных позвонков сгибаясь к ней, чтобы ткнуться лицом в огненно-красные волосы, захлебнуться на вдохе их запахом знакомым до одури, воспринимаемом отныне острее, желаннее.

По кому-то особенно близкому можно скучать на нескольких созависимых, а иногда и независимых друг от друга уровнях восприятия. Можно думать о человеке, о том, как легко и хорошо рядом с ним и под ребрами вокруг дерганой, нервной сердечной мышцы неизменное разливается тепло, как горячее молоко с маслом и медом, подогретые супротив хвори – такие чувства, кажется, способы исцелить многие недуги, затянуть самые безобразные раны, что никогда не остаются видимыми глазу. Или же иначе – вспоминать теплоту и мягкость прикосновений, но тоже отдачей где-то там же, но ближе к щемящему солнечному сплетению; надежную уверенность крепкой руки, плеча и опоры. А возможно и совсем по-другому, гораздо глубже и терпше, так что аж до составного волокла костей пробирает сладчайшим немыслимым ознобом не то дикого подъема, не то вдохновения, не то еще какого-то сложносочиненного восторга, которым пить не напиться, дышать не надышаться. Словно миллионы лет канули в безвозвратную бездну до сего самого момента, как Скотт мог насладиться без горького осадка страшного опыта, отринув тот, запретив напоминать о случившемся, всем и сразу поразиться: и запахом Джин, дурманящим и нежным; ласковым и обволакивающим слух голосом, не звенящим нотой упрека; изогнутым перекатом от лопаток и до талии и подъемом ладони на бедро, горячее сквозь одежду. Удивительное свойство женского тела – чем ближе к лону, тем жарче от нее пылает что рука, скользящая по поверхности одежды, мнится ледяной, одеревенелой. Он вспомнил сейчас мимолетно лишь, как будучи еще студентами, пересекались в библиотеке, как мисс Грэй подкрадывалась к корпящему над конспектом однокашнику и замирала позади. Таким огнем пылало ему в спину, таким солнце согревает землю после долгой зимы. Как умудрился Скотт настолько отречься от всего, так далеко уйти от них двоих, что совсем позабыл и об этом тоже.
Все стихло, обернувшись извне во внутрь, закипело там, заклокотало беззвучно. А снег скреб по корпусу Дрозда, просился внутрь, чтобы согреться, растаять безвольно, едва соприкоснувшись и дыханием – любит, ну конечно же! Как это просто, как это легко – любит, так хорошо от этой мысли, совсем пьяняще. В этом мире так странно и спорно им всем любить. Здесь заведомо принято не доверять чувствам, и никакие оные порывы не важны, как точный расчет, холодный разум, точечный алгоритм «причина – следствие». Женщин порицают за чрезмерное проявление чувств, не беря те в расчет ни на цент, оскорбляя и унижая их важность, злостно обесценивая; мужчин же презирают и высмеивают, словно тем не может быть больно, страшно или одиноко, будто ты все что вызывает в них чувство любви заведомо клеймит тех слабостью и мягкостелостью. Социальный заказ давит и давит со всех сторон: должен обязан делаешь все не так, как надо – эмоции, чувства все это чушь и ересь, требующие подавления до той глубины, что всякий раз невольно приходится оглядываться не за то за спину, не то вглубь себя, как бы кто не увидел, как бы кто не узнал. И та вечная гонка отрицаний, вынуждающая поверить в то, что ничего значимого, сокровенного нет. Все пусто и надумано, иное постыдно. Так же страшно идти по проторенной теперь, казалось бы, тропе, но словно по тонкому только-только вставшему над темной водой льду. Как заново учась ходить, дышать, понимать хоть что-то от самого себя. Для Скотта это было что-то совершенно новое, но, несомненно, захватывающее потому что это снова с ним делала Джин, его Джин. Возлюбленная и жена.
- Тише, - шепчет он, проводя рукой вверх по спине Джин, успокаивающе, - не тревожься. Я тоже забыл об этом, Джин, - произносит Скотт, сжимая в своей такой широкой и большой рядом с женской кистью ладонью белые тонкие пальцы, к трогательным костяшкам тех прижимаясь неспешно сухими губами.
Ему, правда, не хочется говорить, потому что они за последние месяцы столько всего друг другу наговорили от сущий пустяков, до каких-то совершенно немыслимо обидных фраз, с которыми неведомо куда можно было податься да так и не отыскать понимания, что с этим всем делать. И никуда не деться от того, что Саммерс все еще слишком косноязычен, когда вопрос касается откровений. Легко сказать, воодушевляющую речь, блистая ораторским искусством и начитанностью, эрудированностью и тому что у него был прекрасный пример для подражания в сем ремесле, невыносимо разомкнуть челюсти, чтобы говорить понятно и легко, просто и о таком простом, очевидном, открывающемся лишь теперь.
Так ловко и естественно получилось Джин высвободить ладонь из мужниной руки, так оправдано трепетно снять с него очки, что не то щит, не то барьер, не то все и сразу между ним и миром; только от нее нет нужды прятаться, хоть не сразу это случается постичь. Потому Скотт наклоняет голову, пряча недолго лицо и старательно, чтя привычку, от которой не избавиться за несколько неделей после многих лет, когда он, просыпаясь, лишь крепче сжимал веки и тянулся без отчета, какой-либо осознанности к стеклам из рубинового кварца в тяжелой, давящей на переносицу оправе.
Не просто запретить страху появляться, но достаточно приложить усилия для того, чтобы переступить через то сковывающее чувство, чтобы поднять голову и выдохнуть, открывая глаза, ловя смягченный тенью силуэт красивого, женственного лица с тонкими мелкими, как если бы были старательно прорисованными, чертами. Скотт втянул носом воздух и улыбнулся признательно ей за все. За то, что терпела и была рядом. За то, что готова была теперь уйти и отречься от того долга, что так самозабвенно вскидывали на закорки спин и волокли, волокли, волокли... да, их труды не напрасны, общее дело, творимое ими ранее и снова важно, но обречь самих себя? Жертвенно лечь бок о бок на алтарь светлого будущего мутантов, ради возможных детей, что у них может и не быть, если они продолжат беспокоиться только и чужих. Да, кажется, получив второй шанс исправить допущенные в прошлом оплошности, Саммерс обзавелся изрядной долей здравого эгоизма, и эта мысль забавляет его, заставляя очень искренне усмехнуться:
- Мне нравится имя Рэйчел.
Эти трогательные заверения в том, что отныне оба постараются исправить ошибки, сделать что-то лучше, прочнее, они вязнут в поцелуе, с которым Джин приникает к Скотту и тот, снова притесняя к себе самого драгоценного в жизни человека, отвечает. Как он скучал по теплу Джин, по ее поцелуям, по дыханию кротко щекочущему щеку, но мужчина смеется, фыркнув, и слабо качая головой:
- Ты специально это сделала, - позабавился он, согласно кивая, смахнув с уголком рта улыбку, - бесспорно, комбинезоны были бы обременительны, - а ее эмоции, многократно усиленные и более яркие, дышащие и переполненные ею заполняли и переполняли его. Это за сотые доли секунды стало какой-то немыслимо изящной пыткой, противостоять которой Саммерс и не хотел и больше всего на свете желал бы прекратить, чтобы ни мгновения не упускать, чтобы делать только то что хочется делать с Джин, для Джин. И сутулиться он больше не мог, потому подхватил женщину под бедрами, выравнивая их лицом к лицу, чтобы придавить собой к стене самолета совершенно неожиданного ставшего для них спасительным убежищем. За рваным касанием до приоткрытых губ, последовал чувственный и уверенный, глубокий поцелуй, разнимающий те властно и настойчиво. Целовал ли Скотт когда-нибудь так же страстно и одержимо Джин как сейчас? Да, наверное, когда они были подростками или все же нет? Ведь он всегда стеснялся, сдерживал подобные порывы желаний, считая их заочно тревожными и способными спугнуть нравящуюся ему до влюбленности, до чувства оглушающей любви девочку.
- Чувствую, - признает он, ровно на вдох отстранившись от поцелуя, чтобы успеть снова поддаться желанию и целовать ее снова и снова, касаясь спешными губами скулы, щеки и подбородка, шеи и пульсирующей на горловиной куртки артерии, ощутимо отмеряющей тяжело зачастивший ритм сердцебиения.
- Твои чувства прекрасны, как и ты.