Внутри всё намного хуже, чем можно было бы подумать.
Так всегда происходит: стоит только копнуть поглубже, потянуть одну нить, просто чтобы разобраться в хитросплетении чужих заворотов – и ты уже в полном дерьме, не знаешь, куда тебя занесло и как из этого всего выбраться. Но самое весёлое начинается тогда, когда ты перестаёшь различать границы субъективной реальности и погружаешься с головой в полный хаос чужого подсознания, где нет ни привычных ориентиров, ни банальных законов физики.
Здесь вода течет вверх – наползает на горелые балки, склизкие от мха и гнили, капает на потолок и просачивается на крышу сквозь щели в бетоне, а после – сползает вязкой массой вниз по крыше и тает, затапливая подвал. В воздухе удушливо пахнет солью и металлом, и ещё немного – терпким, дорогим мужским парфюмом, под ногами – россыпь битого стекла и мелких монет, граффити щерят зубы и вспучиваются, наблюдают с жадным любопытством за вторжением, предвкушают, линии сплетаются и расходятся в голодном возбуждении, как клубок потревоженных змей.
Каждый дверной проём щерит битый кирпич и ржавые прутья арматуры, скалится цепным псом, стережёт проход, и за каждым – новый кусок не-реальности, реальнее которой здесь ничего нет, и каждый из этих кусков не похож на предыдущий… и похож одновременно, они сплетаются, перетекают один в другой, постоянно меняются, и где-то здесь самое время сходить с ума, но ещё слишком рано.
По мокрому бетону разносится гулкое эхо чужих шагов, сырой студенистый воздух дрожит в ожидании, звенит перетянутой струной, дребезжит прямо по нервам, и кажется, что вот-вот случится что-то непоправимое. Непоправимому лет тринадцать на вид, у непоправимого старые стоптанные кроссовки и ссадины на коленях проглядывают сквозь прорехи в разодранных чулках в лучших традициях Луиса Ройо, полоса грязи застыла на щеке, но в руках под ржавой россыпью капель запекшейся крови жизнерадостно поблескивает новенькая титановая бита. Короткая юбка с разодранным в клочья подолом, обломанные ногти с чёрной каймой и колючая проволока вместо чокера, впившаяся в горло – всё это до абсурда уместно, словно иначе и быть не может, и в какой-то мере так оно и есть.
Непоправимое хмурится, дергает себя за растрепанный хвост и смотрит пытливо и неприязненно, а потом дёргает плечом и кривит рот в неодобрительном:
- Тебе здесь не место.
Это так – ей здесь не место, этой яркой-сияющей-огненной, как сгусток пламени, вырванной из другой страницы бытия. Не место сияющему тёплому свету изнутри, не место медным волосам и весенней зелени глаз с золотыми искрами на самом дне, как не место волшебной фее на городской свалке, и это только усиливает диссонанс.
- Как ты сюда попала? – настойчиво выпытывает непоправимое, потому что любопытство подростка не знает границ даже тогда, когда лучше не смотреть, не слышать, не знать и ни в коем случае не заговаривать. – Ты должна уйти, пока тебя не услышали. Здесь никому нельзя быть, кроме меня.
Что ты на это скажешь, существо из воздуха и огня, медная фея золотого света, леди сидов из холма?
Что ты сделаешь, когда поймешь, что в углах собираются тени, а стены смыкаются, чтобы поймать тебя, упаковать в коробку и запереть здесь, как старый скелет между стенами родового имения, чтобы кто-то нашёл тебя спустя века, но ещё лучше – не нашёл никогда, потому что кто ещё сунется сюда? Здесь никогда не было никого, разве что Белая Королева походя перевернула доску и выдрала из неё знатный кусок ради забавы, но больше никому не было дела до лабиринта разрушенных иллюзий и мёртвых надежд.
- Кто ты такая и что тебе здесь нужно?!

Она слишком хороша для этого места, эта Джин Грей – воздух в её присутствии оседает на языке липовым медом, а голова кружится от густого запаха цветущего разнотравья, и это слишком похоже на ожившую грёзу, на мечту и сладкий сон в самом сердце царства кошмаров и стылой безнадёжности.
Она хороша до смерти, до одури, до откровенного желания впиться зубами в плоть и сожрать, чтобы оставить здесь насовсем, но… так нельзя, не получится, потому что в таком месте можно остаться, только покрывшись зелёным налётом окиси и плесенью, изнутри пригасив сияющий свет толстым слоем копоти и сажи, посадив пару ссадин и синяков на идеально гладкую кожу. Но, если вдруг она перестанет быть такой яркой, такой завораживающе-пленительной, тогда зачем её оставлять?
Хлама здесь и без того хватает.
- Кимура… я?! – девочка-беда склоняет голову набок, как будто раздумывает над неожиданным поворотом, и тут же усмехается, словно вспомнив что-то. – Да, теперь да! Почти забыла. Это он меня так назвал – и показал тоже, знаешь? Ну, когда раз – и всё, противник только и может, что лежать и скулить от боли. Болевой приём в джиу-джитсу. Правда, приходится держать, пока он не сдастся, но так даже интереснее – когда видишь и точно знаешь, что это кто-то другой, так спокойнее. Знаешь, что это уже не ты, и тогда не надо вспоминать, что это такое – когда больно тебе.
Наверное, это странно смотрится – тревожно и обескураживающе, когда Кимура меряет шагами растрескавшийся бетон и выписывает круги, рассматривает со всех сторон, цепляется за свою биту, словно выискивает слабое место, чтобы в следующий миг ударить в него изо всех сил. Так выжидают момент, чтобы метким ударом раздробить коленную чашечку, например, или огреть по затылку, или сломать парочку ребёр. Ей кажется забавным то, что подозрительнее всего люди выглядят тогда, когда ничего подозрительного не замышляют, и сейчас она просто хочет понять – как, где она могла видеть такое, когда успела пригласить к себе, не озаботившись ни белой дорожкой соли под порогом, ни святой водой в отцовской фляге?
Каждый ребёнок знает, что нельзя верить фэйри – они никогда не врут, но всегда недоговаривают, путают и любят загадывать разные загадки, а проигрыш обычно слишком велик. Впрочем, Кимуре уже давно нечего терять, а вот что потеряет сама фэйри? Зачем она приняла приглашение, если ей здесь ничего не нужно?
- Ты пришла поиграть со мной, Джин Грей? Или ты пришла поиграть с ней? Она не любит играть – а другие не любят, когда она играет, потому что она никогда не играет. Тебе лучше уйти, пока она не знает, что ты здесь.
Конечно же, она не хочет, чтобы Джин уходила, но таковы правила её новой игры – у каждого должно быть право выбора, это такое правило, потому что игра без правил слишком скучна и неинтересна, а играть здесь особо не с кем, разве что с той, которая Лапушка. Но та, другая, не любит, когда Кимура играет с Лапушкой, потому что Лапушка в последнее время готова рассыпаться от каждого неосторожного движения, пойти трещинами, как старинный китайский фарфор, а заново вторую такую уже не соберёшь.
- Я выведу тебя отсюда, только – тсссс! Тихо, а то она услышит. Мне нельзя никому помогать, но тебе я помогу, потому что друзья должны помогать друг другу. Мы же с тобой друзья, Джин Грей? Ты же не забудешь обо мне, когда вернёшься в свой волшебный холм?
Кимура требовательно смотрит на Джин – у той, которая из воздуха и огня, глаза цвета весенней травы, но у самой Кимуры они тусклые, как бутылочное стекло под слоем пыли. Та, другая, любит всё яркое, она его ставит под стекло и не разрешает трогать руками, и Кимура её боится. Если она поставит под стекло Джин Грей, то кто тогда будет играть с Кимурой?
Воздух сгущается, и в углах чернеют тени, всё глубже и темнее, и это значит, что пора уходить.
- Нам пора, Джин Грей! – ладонь у Кимуры чуть шершавая, а хватка – крепкая, её пальцы цепко сжимают чужое запястье. – Идём скорее, пока она не пришла. Ты не захочешь с ней знакомиться.
Под ногами хлюпает вода, оконные проемы щерятся битым стеклом, и граффити на стенах недовольно косятся им вслед, сменяясь одно другим. Кимура торопится, уводит Джин вниз по лестнице – пролёт, второй, третий, коридор, ещё коридор, а здесь можно срезать, если пойти напрямик, и…
Нельзя.
Она совсем забыла, что здесь больше нет хода – когда-то был, но теперь осталась только ледяная стена, потому что когда-то здесь прошла Снежная Королева, и там, где раньше было тепло и уютно, осталась только сплошная монолитная ледяная глыба, и сама Кимура уже не помнит, что здесь когда-то что-то было.
- Здесь не пройти. Придётся обходить снизу, Джин Грей. Мне придётся отпустить тебя, но ты должна пообещать две вещи – ты никуда не будешь сворачивать и ни за что, никогда, ни в коем случае ничего не тронешь. Если ты свернёшь и заблудишься, у тебя ещё будет шанс выйти, только ничего не трогай. Обещаешь ничего не трогать? Обещай – на мизинчиках!
На мизинчиках – это самая главная, самая святая клятва, которую нельзя нарушать.
Кимура верит только в клятву на мизинчиках и требовательно смотрит на Джин Грей, ожидая ответа.