Платье было красным и сидело как влитое. Пегги вообще любила красный цвет – губы, ногти, платье, туфли. Цвет крови, которой было достаточно в эту войну, но именно поэтому Пегги продолжала его использовать, как напоминание, что красный не залог смерти.
Европа горела в огне, Пегги горела в нем же, но оптимизма хватало, были поводы. Как-то даже позабылось, что роль женщины во всем это не завидная. Старый ворчун продолжал что-то себе бурчать под нос, самыми нелестными эпитетами награждая британского агента СНР за авантюру, в которой она так ловко помогла Роджерсу. Но своей заслуги Пегги не видела, а если бы пришлось повторить все заново, поступила так же и по новому. С раскаянием у Картер было плохо с детства, так утверждала мать, которая все никак не могла понять, где согрешила, что вместо дочери получила какую-то пацанку.

Пегги пыталась. Она честно пыталась быть правильной дочерью. Пойти замуж, родить родителям внуков, заниматься домашним хозяйством. Не случись война, так бы все, наверное, и сложилось, но сначала была вспомогательная служба, а потом Блетчли-Парк. Строго-настрого девочкам было запрещено рассказывать о своей работе, шифровки, прошедшие через тонкие и ловкие пальцы, навсегда были спрятаны в глубинах подсознания. О большем Пегги и не мечтала, ей выдавался усиленный паек, она была почти, что в безопасности. До отправки на фронт еще было время, самым страшным, что выпало на долю Пегги, переживать за любимых мужчин и пересиживать бомбежки в бомбоубежищах. Блиц был беспощаден, немцы как по часам бомбили Лондон, уже и чувство опасности возникало в преддверии. Чаще ей везло оказаться на рабочем месте, а потом набирать дрожащими пальцами номер дома, чтобы услышать в лучшем случае пустые гудки, в худшем – тишину. Обрыв линии, как результат бомбежки. Несколько часов неизвестности, чтобы потом выяснить, что дом стоит, семья жива, благослови господи систему воздушного оповещения.

Наверное, именно это вынудило Пегги пойти на фронт. Это и смерть брата. Она помнила те слова, то недовольство, что было написано на его лице, когда он смотрел на свою сестру, а видел совсем другую женщину. Чужую, игривую, непонятную. Никакое свадебное платье не было заменить Пегги саму себя, именно тогда она начала понимать, как глубоко и бездумно ошибалась. И это совсем не любовь. Этот брак не принес бы никому счастья, а быть красивым украшением гостиной Пегги все равно бы не смогла, не тот характер. Недаром под подушкой у нее лежала Гордость и Предубеждение. Казалось бы, роман Джейн Остин не имел особой ценности для литературы, но Пегги его любила, наверное, видя в Лиззи Беннет отражение само себя.
Живи она в то время, это была бы ее история.
В двадцатом веке у нее случилась своя история.
Эта история привела ее сюда, как ни странно, в этот бар, у дверей которого Пегги задержалась. В красном платье, с желанием закурить, дурная привычка, но на фронте много дурных привычек пристает, как, например, пить спиртное из горла, в чем бы тебе не давали, при этом не закусывая, даже если это виски из фляжки. Дверь бара открывалась периодической частотой, отпуская и впуская офицеров с дамами, вечер был в разгаре. Кое-кто узнавал ее, здоровался, она кивала в ответ.

Чертов Стивен Роджерс, он вообще хоть когда-нибудь научиться понимать тайные знаки женского характера или ему шпаргалку написать? Пегги уже и так и этак прикидывала, сколько времени Капитану понадобиться, чтобы понять, что его тут ждут, но, видимо, плохо глазами стреляла, красноречие на лице не было написано. Собственно, может, конечно, проблема была не только в Роджерсе, но и в самой Пегги, которая не могла похвастаться искушенностью в общении с мужчинами. Ей не приходилось прикладывать усилия для их привлечения, а вот чтобы отвадить от себя – самое то. Но солдатики, милые, смелые, мужественные солдатики, гибли на фронте, как мухи, и Пегги строго-настрого запретила себе даже смотреть в их сторону, не то что знаки внимания принимать. Ее сердце после смерти брата не было способно выдержать нечто подобное с еще большим эмоциональным накалом. И вряд ли Картер понимала, что допускала распространённую ошибку всех женщин на фронте – если я не буду влюбляться, значит, не привяжусь.
Но именно по этому причине Пегги стояла под баром, поглядывая на тонкий браслет часов, оплетавших запястье.
Вот Говард бы уже понял. Тот бы уже щеголем прыгал вокруг, предлагаю фондю, мундю и шампанское, а Стивен Роджерс все еще находился внутри, очевидно, с другом.

Наверное, просто надо было уйти. Время позднее, спать пора, но Картер было жалко потраченного времени на прическу, марафет, платье, каблуки. Впрочем, ладно, она была даже благодарна, даже это короткое дефиле, собравшее все взгляды в помещении, того стоило, снова почувствовать себя женщиной, вылезти из коричневой формы, набившей уже оскомину. Форменное белье было практичным, но ношение оного лишало всякого удовольствия, блузки желтели после второй стирки, юбки из грубой ткани натирали кожу выше чулок, к которым совершенно не подходил пояс, но другого не было, вот и приходилось кое-как выживать. Выйти в платье куда-то было праздником, возможностью почувствовать себя женщиной, а не просто солдатом.
Некоторые вещи не менялись.
Пегги уже почти отходит от барной двери, когда она снова открывается. Картер раздраженно оглянулась, не сразу узнавая в темной фигуре Капитана Америку. Да неужели? Неужели сложил два и два? Кажется, на ее лице отчетливо проступает скепсис, Пегги даже не пытается его прятать. В карих глазах пляшет насмешка – Майкл все говорил, что они у нее цвета виски, пьянят и дурманят.
- Смотрите-ка, Капитан, - британский акцент мягко искажает слово, - не прошло и часа, как вы догадались выйти. Снизошло озарение?
[AVA]https://i.imgur.com/f2uP60d.png[/AVA][SGN] [/SGN]

Отредактировано Peggy Carter (2018-06-21 00:27:56)