В двадцать два года грядущая жизнь может представляться по-разному. Кто-то видит бескрайние возможности и бесконечные перспективы, а кто-то - лишь уныние, безысходность, отчаяние. Планы (или их отсутствие) у всех свои, и Отто, конечно, не был исключением. Не был он исключением и в том, что, как и большинство молодых людей, совершенно неверно представлял своё далекое будущее, покидая учёбу в университете и становясь на тернистый путь будущего гения...
...сейчас Отто было сорок четыре, и он, стоя перед домом, что мрачным, тёмным силуэтом возвышался на фоне вечернего неба, задавал себе вопрос: "Когда всё пошло не так?". Вечерний воздух касался лица холодным дыханием, липким от смога и тумана, ноздри жгло запах выхлопных газов. Фонари дрожали бронзой, изливая свой неровно-нервный свет на тротуары и исчерченные полустертой разметкой дороги.  На неровном газоне, который, по мнению Отто, давно следовало подровнять - мусор и иней, как след недавних заморозков. Кое-где даже лежал снег, что достаточно удивительно для такого довольно теплого города, как Нью-Йорк. Он стоял так недолго, задрав голову почти что вертикально вверх и сквозь толстые стекла очков в роговой оправе глядя на заколоченные окна, на прохудившуюся крышу с острым флюгером, на тёмные низкие облака, и уже через несколько минут немного нерешительно двинулся вперед. За спиной городской вечер шумел воем сирен, гулом электричества проводах и ревом неисчислимых машин, ползущих по запутанным улицам мегаполиса-лабиринта, и этот белый шум из отзвуков чужой жизни бил в спину, подгонял, призывая быстрее отворить скрипучую до ужаса калитку, миновав черный металлический забор, пройти по неровной дорожке, к покосившемуся крыльцу, ступить на неверные, подгнившие ступени...
Ключ в руке - тёмный, тяжелый, с пятнами ржавчины - вошёл в замочную скважину безупречно, как и всегда. Крепкий замок, даром, что долго не был смазан, отворился, пусть и пришлось повозиться, чтобы привезти в движение промерзшие механизмы. Щелчок, толчок, скрип, и в лицо бьёт сухим и даже тёплым, по сравнению с улицей, воздухом, смешанным с пылью, отверстая пасть родных пенат.
Отто знал этот дом столько, сколько знал себя; он принадлежал его родителям. Вернее, так: он принадлежал кому-то ещё (судя по всему - родственникам матери), но жила там именно семья Октавиусов. Здесь он провёл своё детство, здесь он сформировался, пожалуй, как человек, и сюда возвращаться он не хотел. Поступление в университет было своего рода бегством, и даже на каникулы Отто возвращаться домой не хотел. Смерть сперва отца, а затем и матери, ничего не изменила, и даже годы спустя ученый буквально жил работой и на работе, вспоминая о месте, где вырос, всё реже, и стараясь не вспоминать вообще. Увы - не мог. Болезненное, тяжелое чувство вины и ответственности, а также банальная обязанность ухаживать за участком возвращали его назад, тянули за собой, точно камень на шее утопленника.
Скрип, хлопок, щелчок, и дверь закрыта. Внутри воцарились тьма и тишина... не считая странных скрипов внутри. Отогнав от себя дурные мысли ("Всего лишь ветер и старое дерево... всего лишь ветер", - убеждал себя Октавиус), он поставил на пол неприятно оттягивавшую плечо сумку для инструментов, встряхнул усталыми руками и достал фонарик.
Обычно Отто возвращался сюда с утра пораньше, чтобы разбираться с делами засветло. В доме уж давно не работало электричество, а чинить его Отто большого смысла не видел, ведь все равно он здесь же не жил. Только вот сегодня он вынужденно задержался на работе, и потом ещё в пробке изрядно задержался, пока пытался доехать на такси. Можно бы отложить наведение порядка и уборку на другой день, если бы не день рождения матери. Её лицо уже почти стёрлось из памяти - так старательно пытался вырезать Отто своё прошлое; но чувство щемящей, удушливой вины, стягивающей горло ошейником болезненных спазмов, никуда не желало уходить. То, что оно замучит его до совершенно невозможного состояния, если он не разберется с домом, он уже знал по болезненному опыту прошлых лет. К счастью, её день рождения приходился на уикенд, рабочая неделя закончилась, и Отто всё же решился переночевать в старом доме, чтобы завтра всё убрать, навести более-менее порядок, а затем навестить её могилу. Могилу отца Октавиус не навещал из принципа.
Внутреннее убранство дома оставалось неприглядным даже в свете фонарика: пыль, грязь, прохудившиеся стены и половицы. Сразу за прихожей - просторная гостиная с высоким потолком, стены которой были заставлены книжными шкафами, ныне пустующими, по большей части. По центру стоял насквозь прогнивший и ужасно промятый диван. Отсюда было несколько дверей, одна вела на кухню, другая - к туалету с ванной, а третья - в коридор, кончавшийся лестницей на второй этаж и выходом в гараж.
Теперь же надо было добраться до спальни матери на втором этаже: это было единственное более-менее жилое помещение, ибо его хотя бы иногда убирал Отто. Там же, он знал, все ещё находилась старая печь и, должно быть, немного угля для неё. По крайней мере, в прошлый раз он там оставил некоторый запас - на всякий случай. Некому же было его тратить, верно? С улицы следом проникновения не было видно...
- Боже, чем я думал, отправившись сюда на ночь глядя... - поежившись, не столько от холода, сколько от неприятного чувства одиночества и беззащитности, пробормотал Отто.

Темнота - далеко не самая страшная вещь на свете. Те, кто видел воистину ужасные вещи, знают, что простое отсутствие света - ещё не повод для дрожи в коленках, учащенного дыхания и холодных капелек пота, неожиданно проступающих на лбу... Отто, вне всякого сомнения, относил себя к тем, кто хлебнул горя и ужасов насмотрелся, но преодолеть страх перед тьмой он не мог, как ни старался. Внешне оставаясь спокойным, хладнокровным, он мысленно напоминал себе, что он взрослый сорокалетний мужик, и бояться кажущегося движения в тени ему не пристало. Включить свет, разогнав опасения и миражи, он также не спешил, словно желая убедить себя самого, что не напуган.
Впрочем, дело было не столько в недостатке освещения, сколько в том, где он находился. Заброшенный дом сам по себе и взрослому показался бы довольно жутким, в ночное время - так тем более, но для Октавиуса это место имело особое значение. Словно здесь жили призраки прошлого... пусть и не в буквальном смысле. Отто не был настолько глуп, чтобы верить в призраков. Но каждый раз, когда он входил в эти двери, то в ушах звучали голоса давно мёртвых людей, а перед глазами плыли сценки из давно минувших дней. Тогда дом ещё выглядел жилым, но ни капли - более уютным.
Отто провёл рукой по пыльной поверхности дивана, посмотрел на то, как на пальцах остаётся густой серый налёт. Грустно вздохнул, смотря на пустые полки, среди которых протянулись сети паутины, местами столь густой, что стеллажи казались занавешенными. Смешанные чувства давили на грудь, не давали успокоиться... вроде и липнет, травит абсурдный, неуместный страх, и в то же время душит удавкой чувство вины.
Устав стоять на месте, Отто двинулся по коридору, что начинался на противоположной от входа стороне гостиной. Тут было беспросветно темно, но память былых лет была достаточно яркой и чёткой, чтобы двигаться, не спотыкаясь, а лишь слегка придерживаясь рукой за стену. Под ладонью еле слышно шелестели шереховатые доски и обшарпанные обои. Десять шагов, и слева вполне ожидаемо возникла пустота: это проем, за которым начинается ведущая наверх лестница. Её ступени предательски заскрипели под тяжелыми, медленными шагами, и на секунду Отто даже посетила мысль, что они могут проломиться под его весом... Но всё обошлось.
Чувство, что что-то глубоко неправильно, посетило его ещё в тот момент, когда он прошёл лишь половину лестницы. Он вдруг понял, что видит, а не движется лишь на ощупь, что его глазу заметны силуэты окружающих предметов... Оглядевшись, Отто быстро понял, в чем дело: из мельчайших щелей между дверным косяком и самой дверью, ведущей в комнату матери, сочился тусклый свет. Принюхавшись, прислушавшись, он быстро понял, в чем дело: кто-то топил старую печку.
"Что за чертовщина? Кто здесь?.."
Отто замер, тяжко дыша. Сперва он хотел просто сбежать, но вдруг ясно и отчётливо понял, что его шаги, должно быть, были слышны на весь дом. Будь прокляты эти ступеньки! Если кто-то и был в комнате, то наверняка знал, что в дом кто-то пришёл.
"А если он ещё и не конченый кретин, то уже знает, что я знаю о нем... хотя бы потому, что я вдруг остановился!" - с этой мыслью Октавиус медленно поднялся по лестнице. - "Бежать - не вариант... Я медленный, он быстро меня догонит. Звонить в полицию? Разумно, но времени нет. Я должен что-то сделать..."
Руки суетливо ворошили содержимое сумки. К счастью, подходящий инструмент нашёлся быстро, и, стоило Отто оказаться у дверей хорошо знакомой комнаты, как разводной ключ уже оказался занесен над головой для удара. Впрочем, особой надежды на то, что импровизированное оружие в его руках будет хоть сколько-то опасным, не было, и потому ученый плотно прижался плечом к двери. Он знал, что вес у него немаленький, и уповал на то, что кто бы внутри ни прятался, сходу выбить дверь, удерживаемую не очень сильным, но довольно тяжелым человеком не сможет.
Некоторое время Отто стоял, прислушиваясь к тишине, пытаясь дышать потише, отчего ощущал себя задыхающимся. Он почти не шевелился... Вдруг его посетила мысль, что все это - лишь галлюцинации, бред, порожденный его перепуганным разумом. Конечно, неприятно сознавать себя безумцем, но ведь этот дом, вернее, память о прошлой жизни в нем, определенно влияет на его разум самым нездоровым образом. 
Был лишь один способ проверить.
- Прошу прощения... есть здесь кто-нибудь?.. - проговорил Отто, стараясь скрыть волнение в голосе, и тут же весь обратился в слух. Он тут же добавил, на всякий случай: - Не бойтесь, эм... кто бы вы ни были. Я вам не наврежу.
Вдруг он вспомнил, что не видел следов проникновения и взлома, а значит, сюда никто не мог попасть. Кому огонь разводить, не призракам же? Вероятно, просто доска отломилась и оттого с улицы проходит свет. С такой мыслью Отто уже собирался открыть дверь...

Отто не был труслив; по крайней мере, он сам себя таким не считал. Но, всё же, стоило ему услышать голос за своей спиной, как мгновенно воскресли все нелепые детские страхи, а на спине градом выкатил холодный пот. Нервно, рваным движением отскочив в сторону, мужчина чуть не выронил из рук, что так несвоевременно задрожали, точно у пьяницы, свое импровизированное оружие. Он бы, наверное, даже закричал, если бы не сковывающая горло, душащая слабость, что неизменно поражала его в моменты ужаса; нередко ещё и его тело будто парализовало... и в этот раз Отто тоже застыл, как вкопанный, словно олень в свете автомобильных фар, стоило ему обернуться.
Застыв в пол-оборота, с тяжелым разводным ключом, судорожно сжимаемым толстыми пальцами, с лицом белым, точно полотно, Октавиус пристально глядел на то создание, что неведомым образом оказалось в дверном проходе. Силуэт - вроде человеческий, частично скрытый дрянной, испорченной одеждой; кожа синяя и будто бы покрытая короткой шерстью (точнее сказать мешало плохое освещение и плохое зрение). На руках - три пальца. Что с ногами, Отто не разглядывал, но изгибались они как-то необычно в районе ступней. А ещё у этого существа был хвост, кончик которого, увенчанный острой стрелкой, тревожно подрагивал, покачивался, точно маятник метроном.
На хвост пялиться казалось чем-то неприличным, и потому пришлось сосредоточиться на лице. Оно было вполне человеческим: нос, подбородок, губы даже двигаются, вроде... Звуки доходили до Отто, но понимал он их с большим трудом, словно оглох от страха. Да вот только по бокам из густой шевелюры торчали острые ушки, словно у какого-нибудь эльфа, а глаза тускло горели желтыми огоньками. Из-за этого, и из-за общей синевы лица, впечатление складывалось жуткое, чуждое. Вроде человек, а вроде - и не совсем.
Ступор тянулся будто бы вечность, но на самом деле прошло всего несколько секунд неловкого, затянувшегося молчания. Ещё секунд пять Отто молчал, оценивая ситуацию. В голове пришли в движение, разгоняясь, шестеренки его мощного, изобретательного ума, его единственного достоинства, его главного оружия. Выплеск адреналина, вызванный страхом, лишь подстегивал его и без того стремительные мысли, заставлял в мельчайших деталях изучать чужую мимику, разбирать слова, оценивать обстановку.
Печка зажжена. Возник за спиной. Комната  относительно чиста. Плохая одежда. Нет следов проникновения. Немецкий акцент. Брови у переносицы, но приподняты - не агрессия. Держится поодаль. Появился за спиной. Безоружен. Три пальца. Развитый хвост. Тело худое, но похоже, что мускулы развиты. Не знал, но не был застигнут врасплох.
Чуть выдохнув, Отто медленно опустил разводной ключ, расслабляя плечи. Он надеялся, что его мыслительные способности не подведут, что он сделал верные выводы. Больше всего ему хотелось попросить: "Не ешьте меня", - но вместо этого проговорил совершенно другое, с заметным трудом придавая голосу спокойное, преувеличенно уверенное звучание:
- Mein name ist Otto Octavius, Ich bin der besitzer dieses hauses, - говорить Отто Гюнтер Октавиус решил на немецком, которым свободно владел.  - Könntest du dich vorstellen? Ich möchte wissen, mit wem ich rede.
Отто и так знал с кем говорит, но несколько в ином ключе. Он говорит с мутантом, с генетическим фриком, с аномалией природы; он говорит с так называемым "хомо супериор". Пусть генетика и не была его главной сферой деятельности, кое-что он знал и так; и пусть его никогда не интересовали особо треволнения и беспорядки, связанные с разного рода меньшинствами, про проблемы с мутантами ему было известно предостаточно. Конечно, будучи человеком разумным, Октавиус справедливо полагал, что не все носители икс-гена - безумные убийцы или террористы, но, всё же, не мог удержаться от страха и некоторой доли презрения, когда думал о них, видел статьи или слышал разговоры. Возможно, дело было в естественном страхе перед существами, что столь схожи с людьми и столь сильно их превосходят. Возможно, дело было в зависти. Отто часто, особенно в юности, думал о том, как бы поступил, будь у него супер-силы.
Или как бы он поступил, встретив супергероя. Или мутанта.
"Ну, вот и встретил..."
Отто сделал шаг назад и уперся в кровать. Покрутил головой, боковым зрением все равно следя за своим гостем. Конечно же, ничего постороннего в помещении больше не оказалось, что делало логичным следующий вывод:
- Du bist ein mutant, oder? Und du bist ein flüchtling. Hör zu, ich... - голос осекся, запасы уверенности подходили к концу, иссякали. Мужчина отчаянно боролся с волнением и страхом, напоминая себе, что нельзя им поддаваться, надо старательно показывать, что контролируешь ситуацию. И если в это поверят окружающие, то, может, поверишь и ты сам. - Es scheint, dass Sie ein Ausländer sind, die von irgendwo entkommen. Es ist unwahrscheinlich, dass Sie ein Tourist sind. Ich hoffe du bist kein Ausreißer Krimineller oder sowas? Ich werde natürlich niemanden in den Frost vertreiben, aber ich will nicht Probleme mit dem Gesetz auch nicht.

Отто осторожно проследил направление взгляда Курта, когда тот подался спиной назад, в темный дверной проем. Мутант, оказывается, покосился на тяжелый разводной ключ. Инструмент неприятно оттягивал к полу нетренированные руки, пальцы уж вовсю скользили по рукояти, и потому постоянно приходилось перехватывать её поудобнее, лишний раз привлекая внимание этим мельтешением. Ничего поделать с собой мужчина не мог: вроде, и убрать "оружие" нельзя, ведь чёрт его знает, сколько правды в словах этого мутанта, и держать его нормально, спокойно, не выходит, и кидаться смысла (и желания) нет. Ещё раз пристально оглядев своего внезапного гостя, покрутив в голове начавшие уж кольцеваться и образовывать логические тупики мысли, Октавиус сдался, вздохнул и грузно уселся на кровать. Кровать тут же заскрипела, разрывая затянувшуюся тишину.
Аккуратно положив на пол разводной ключ, Отто в миг осунулся, ссутулился от усталости, чуть поник кудрявой головой. Снял очки в роговой оправе, устало массируя переносицу, а потом подслеповато воззрился на Курта исподлобья, словно надеясь, что тот растает, словно наваждение.
- Ладно.
Отто привык считать себя исключительно разумным, рациональным и расчетливым человеком, даже в большей мере, чем он на самом деле таковым был. Часто поддаваясь эмоциям и гордыне, он действовал вопреки принципам холодного прагматизма, но закрывал на это глаза, умело лицемеря и обманывая себя. Но сейчас даже он сам понимал, что действует совершенно неразумно. И неразумным было не позволение себе расслабиться, опустить руки и сложить "оружие", ослабить бдительность. Неразумным было то, что Отто собирался сказать и сделать.
- Я... я Вам верю, - зачем-то пожав плечами, он продолжил: - И, пожалуй, я не против, чтобы Вы остались на какое-то время.
Отто никогда не считал себя жалостливым. Ни нищим, ни бездомным, ни сиротам, ни смертельно больным, никому - не давал он милостыни. Он считал, что если человек оказался на улицы, без жилья и работы, это исключительно его собственная вина, а ему, Отто Октавиусу, успех и достаток не с неба на голову упали, а были заработаны тяжелым трудом. И уже только этим фактом он заслужил право не печься о неудачниках и глупцах...
Но глядя на Курта, док не мог не подумать о том, каково это - оказаться на улице, в такой-то мороз, без теплой одежды, без денег и еды в чужом городе, в чужой стране, с преследователями, что по пятам идут, с внешностью, из-за которой везде чужим будешь. И за всю жизнь - одни лишь унижения, страх и презрение, никакого сострадания. И во взгляде - страх, даже когда впереди всего-лишь полноватый мужчина с разводным ключом, сам напуганный ничуть не меньше.
"Homo Superior", - мысленно усмехнулся Отто, внешне оставаясь равнодушно-усталым. - "Homo Miseros, скорее уж."
Сам натерпевшийся немало в юности, он не мог не испытать толику солидарности теперь к этому изгою. Это было иррациональным, но очень сильным чувством щемящей, давящей жалости к другой затравленной жертве (а именно затравленной жертвой Отто себя и считал). Курт ведь не виноват, что вытянул в безумной генетической лотерее синюю шерсть, хвост и острые ушки - как и другие не выбирают склонность к полноте или высокий интеллект, превосходящий всех вокруг...
- Я не то что бы добрый самаритянин, но я не буду выгонять на улицу человека, да ещё и в такой мороз, из нежилого, по факту, дома. Тем более, что Вы, вроде как, ничего эдакого не сделали, - Отто сдавленно улыбнулся, водружая очки обратно на ещё красный с мороза нос, и глядя на мутанта. В груди у него расплывалось тёплое, удовлетворенное чувство, дыхание уж успокоилось, пульс выровнялся, а в голосе проступали уверенность и спокойствие. - Тем более, что на улице для Вас будет небезопасно находиться и по другим причинам.
Было что-то ещё; что-то помимо снисходительности к неудачнику, сострадания к жертве. Тягучее, самодовольное удовольствие, окутывающее и пьянящее, схожее с удовольствием от работы в лаборатории над новым экспериментом. Чувство абсолютного контроля над ситуацией. Курт, может, и мутант, и выглядит необычно, и пристукнуть может, да только риск этого исчезающе мал; более того, он показал себя, как довольно разумное создание. А, значит, поведение его будет разумным - и предсказуемым. А предсказуемое существо можно контролировать... но не силой, конечно.
Отто понимал, что это желание - иррационально, совершенно не прагматично, и краем ума даже допускал мысль, что это какие-то его комплексы и мании проявляются, но ничего не мог с собой поделать. Он чувствовал себя шкодливым ребенком, что тащит в дом собаку в тайне от родителей, не только и не столько из любви к животным, сколько от любви к своеволию... и к приятному чувству контроля над чьей-то судьбой.
- Что скажете? - голос Отто звучал уже немного дружелюбнее, хотя всё ещё устало и напряженно. Перебороть страх не только в уме, но и в поведении, не так легко. - Для меня это не станет такой уж проблемой, пожалуй, и кому-либо про Вас рассказывать смысла мне тоже нет.