Луч солнца пробегает по полу, взбирается по кровати, гуляя по одеялу и добирается, наконец, до лица Наташи, щекочет нос, заставляет недовольно заворочаться. Кто такой умный, поставил кровать настолько неудобно, что солнце мешает спать? Ведь ее кровать в комнате в особняке стояла не так, она точно помнила, и никуда ее не двигала. Наташа вообще ненавидела переставлять мебель, поэтому могла жить в одной и той же обстановке годами, точно помня, где лежат поддельные паспорта, а где - пистолеты.
Наташа с трудом разлепляет глаза, и правда, окно напротив кровати, шторы не задернуты, чего еще хотеть, само собой. Но стоит чуть четче уловить окружение, как сразу становится ясно, что это не ее комната. Совсем не ее комната.
- Вот черт, - Романова резко садится, стремясь натянуть на себя одеяло, и только тогда до нее доходит, она не одна в постели. Стоит повернуть голову, чтобы увидеть мужчину, спящего рядом. Наташа скользит по нему взглядом, узнавая знакомые - любимые, но сейчас это все еще больно - черты лица.
Брюс.
- Какого черта, - вырывается у нее практически шепотом.

Наташа тянется рукой, касаясь щеки Беннера, его кожа теплая, а солнечный луч добрался и до него, ласкает его лицо, вызывая у Романовой еще больше вопросов.
Окей, гугл, какого черта она тут делает? В одной постели с Брюсом. Как они вообще здесь оказались, в этой непонятной комнате, в этом странном месте? Что вообще было вчера? В голове пустота, такая гулкая, что постучишь, и эхо отзовется. И Романова это чувство ненавидит, ненавидит потому, что оно напоминает ей о том, что с ней делали в Красной Комнате.
Нет, Брюс пусть спит. Пока спит. А ей нужно время, чтобы осмотреться. Чтобы проанализировать, разобраться, в чем дело.
Она спускает ноги с кровати, пол теплый, нагретый весенним солнцем. Наташа делает несколько шагов к окну, выглядывая наружу - зеленая лужайка начинает слегка заростать, улица наполнена светом и своей жизнью, домики, семейные и уютные, тот, в котором она находится, наверное, такой же с виду.
И игрушки на газоне.
Детский розовый велосипед...

Тошнота подкатывает к горлу, но это единственный признак некоторой паники, которой Вдова бывает подвержена крайне редко. Наташа отступает, чтобы оглядеться: комната как комната, семейная спальня, по которой кое-где лежат вещи, женские, видимо, ее собственные, мужские - очевидно, принадлежать Брюсу. На парфюмерном столике косметика, даже духи те, которыми Наташа пользуется в обычной жизни. И запах есть, запах сирени.
- Ни черт непонятно.
Наташа, как есть босиком, по своей излюбленной привычке, делает бесшумные шаги в сторону двери в коридор, но за спиной ворочается Брюс, и она замирает. Медленно оглядывается за плечо, чтобы проверить, проснулся ли.
Еще нет. Но, возможно, пора. Потому, что дверь открывать одной совсем не хочется. Непонимание ситуации зашкаливает, заставляет нервничать, непонятно, что больше - общая постель с Брюсом, детский велосипед за окном или все вместе.

- Брюс, - Наташа присаживается рядом с кроватью, касаясь кончиками пальцев его щеки в легкой ласке, в которой проступает обычно непозволительная нежность. Она никогда не видела его раньше спящим. Практически безмятежным, когда сон разглаживает морщины, изгоняет из мыслей беспокойство, и это зрелище ее завораживает. Зрелище спящего мужчины, к которому ты испытываешь чувства всегда завораживает, оголяя нервные окончания.

[indent] - Это не сон, Брюс. И не галлюцинация. Массовых галлюцинаций не бывает.
[indent] Но Наташа никак не могла придумать ответ, что на самом деле происходит. Она видела растерянный взгляд Беннера, прекрасно понимая его, сама испытывала сходное чувство, сидя на краю кровати, так близко от него, что дух перехватывало. Какая-то извращенная фантазия, о которой они не просили. Как только ее разбить, чтобы дышалось нормально?
[indent] Наташа одновременно с Брюсом оборачивается к двери, а когда видит направляющегося к ним ребенка, отшатывается, будто от чумной. Девочка, лет пяти, рыженькая, улыбчивая, в ночной рубашке и с медведем, который напоминает Наташе ее собственного медведя, такого ей когда-то подарил Иван. Это была единственная ее игрушка, кажется, за всю жизнь.
[indent] Она так и стоит в стороне от кровати, пока девочка сидит практически на коленях Брюса, накрытых одеялом. Он выглядит не менее ошарашенным, чем сама Наташа, чье лицо принимает нечитаемое выражение. Ей хочется уйти, отстраниться, не видит ребенка, не ее ребенка, не ребенка Брюса. Почему-то больно смотреть на них, хотя ведь Наташа давно смирилась с некоторыми вещами, и даже появление сына не пробило в ее душе дыру, а тут... будто бы позволяла себе мечтать о чем-то таком.  [indent] Но ведь нет. Не позволяла.
[indent] Когда девочка обращается к ней, Наташа молчит, не в состоянии выдавить даже улыбку. Но затем все же кивает, а когда девочка - черт, она даже имени ее не знает - уходит на кухню, дожидаться завтра, Романова закрывает за ней дверь, налегая на нее спиной, будто бы это спасет от ребенка, который захочет вернуться.
[indent] Они оба не понимают, что происходит.
[indent] - Скажи, Брюс, ты не загадывал в эти дни невыполнимых желаний? Ну, не просил у кого-то, золотой рыбки, например, чтобы та выполнила три твоих желания первым среди которых была бы вот такая идиллическая картинка?
[indent] Потому, что она точно не просила. И сейчас понятия не имела, что делать дальше. Прыгать из окна? Как-то выбираться из этого чумного сна? Избавиться от ребенка? Точно не идти готовить ему завтрак. Боже, может, она просто мираж, растворится, если не обращать на нее внимания?
[indent] Но нет. Вряд ли все было бы так просто.
[indent] - Брюс?
[indent] Она требует ответа. И всеми силами старается скрыть то, что на самом деле в сердце есть маленькая такая ранка, которая имеет привычку кровоточить иногда. И эту ранку сделал он, Брюс. Потому, что заставил себя почувствовать живой, настоящей, захотеть обычной жизни, хотя они об этом как-то говорили. И оба прекрасно понимали, что им обоим эта жизнь не светит.