Кто в жизни будет ближе старых друзей? Вот настолько старых, что в данной ситуации вы оба друг с друга должны по идее песок сдувать, однако вечно что-то идёт не так. Обновлённое тело не означало потерю воспоминаний, а Леншерр время от времени не понимал, хорошо это было или плохо. Удобно. Определенно. Однако, от уже закостеневших, засевших в самом нутре привычек иногда приходилось избавляться, вот только после восьмидесяти с такой задачей не каждый бы справился. При этом, после восьмидесяти платить штраф за перегруженный багаж совершенных ошибок, постоянно таскаемый на собственных же плечах, оказывалось тяжеловато, а килограммы все прибавлялись.

Зачем ему было встречаться с Чарльзом? Да черт его знает, честное слово. Он так почти про каждую их встречу на протяжении многих лет мог бы сказать. Всё выходило как-то не так. Не так, как хотелось, не так, как стоило бы. Ксавье упорно продолжал взывать к лучшему, Леншерр упрямо продолжал гнуть свою линию, ведь она - в его извращённом понимании - и была этим самым «лучшим». Достучаться до собеседника с обеих сторон казалось уже каким-то сюрреализмом и утопией. За столько лет это превратилось в настолько порочный круг, что ощущение линейности времени напрочь пропадало. Благо, хоть события как-то менялись, появлялись одни лица, навсегда исчезали другие.

Наверное, данную стабильность даже стоило в каком-то плане ценить.

Эрик предельно представлял, каким вышел бы разговор. Нет, ночами спокойно спал, речь перед зеркалом не репетировал. Попросту заранее был не в самом позитивном настрое, но беспокоило больше всего только откуда-то взявшееся легкое чувство вины.

Вот то самое, почти незаметное, оседающее где-то в потаенных углах сознания, придающее нервозности и раздражения. Слишком глубоко окопалось, чересчур непонятно было - просто взять и избавиться от этого оказалось невозможным. И ведь так каждый раз! Леншерр чувствовал себя королём мира ровно до того момента, как представлял реакцию Чарльза на его очередную затею.

Самое забавное, что это ничего не меняло. В голове не происходило щелчков, с небес не спускались ангелы и не дарили ему какого-либо озарения. Просто железная уверенность слегка расшатывалась. А Эрик очень трепетно относился ко всему, что касалось железа.

Одиноко сидеть на скамейке, находящейся на территории крайне условного парка, было странно. За короткий период времени он привык к абсолютно другим пейзажам. Родные, пусть и не особо узнаваемые, просторы. Можно было бы снова почувствовать себя молодым и амбициозным, готовым горы свернуть. Он, в принципе, так свою жизнь и продолжал строить, искренне пытаясь поверить в образ. Только вот годы не вернёшь, свершившегося не забудешь, мыслей из головы не выкинешь. В какой-то момент приходит это оглушающее осознание того, что сколько бы ты не старался, все скатится в какое-нибудь не самое приличное место.

Это не означало, что и пытаться не стоило бы. Возможно, после ста, конечно, и в пацифисты податься, но пока что...  Эрик искренне надеялся, что собеседник ему хотя бы в голову бы не полез. Хотя, ему уже и не надо было способности использовать - длительное знакомство приносит определенные «плюсы». Всё было на поверхности. Можно было, в принципе, даже не разговаривать. От такой идеи губы Леншерра тронула улыбка. А ведь на первый взгляд в ситуации забавного мало было.

Время ожидания всегда самое густое и непроглядное - не додуматься бы ещё до чего-либо намного более «веселого». А то Эрик эти приемы давно знал - Чарльз словил бы его самую последнюю и самую глупую мысль. Потом делай вид, что это был не ты, а близлежащее дерево. Ни одной живой души в округе, однако, стало не таким удобным моментом, каким казалось на первый взгляд.

Самым неприятным в незаметном подкрадывании Чарльза (Леншерр не стал бы признавать, что это лишь он слишком увлёкся мыслями и не заметил, как к нему подошли), как ни странно, была именно внезапность. То, чего он никогда не любил.  Внезапность решительно не позволяет оставаться монументом, холодным камнем, красивейшим деянием искусства. Вместо этого швыряет в тебя комом неутешительной реальности и заставляет проявлять эмоции, даже если они вот абсолютно и совершенно незначительные. Знакомый голос заставил вздрогнуть - это полбеды. Эрик попытался под землю провалиться, поняв, что Ксавье стоило сказать только несколько слов, чтобы челюсть непроизвольно свело от досады. Досады на самого же себя. И ведь не чувствовал он себя виноватым, и виноват он не был! Отчего ж из раза в раз так всё запутанно при их разговорах становилось. Запутанно только для него. Тут уже и от злости можно было зубами поскрипеть, благо, они у него тоже довольно молодыми и крепкими стали - скрипи, не хочу.

Леншерр поднял взгляд, вовремя одернув себя, чтобы не подняться со скамейки. Не хотелось признавать, что разговор в таком положении, когда Чарльз смотрел на него сверху вниз, заставлял чувствовать себя несколько дискомфортно. Эрик ведь был королем положения. В любой позиции. Впрочем, все эти мелочи отошли на второй план, потому что внешне перед ним стоял тот человек, с которым он не встречался очень давно. Думается, тут Ксавье находился в схожей ситуации. Странно. Невероятно странно. Досадно.

Ненужные воспоминания и сожаления о совершённом - в принципе, это второй девиз, который сопровождал его по жизни. Первый, конечно же, был победным. Чего комедию ломать, они оба настолько хорошо знали, а отчасти и понимали, друг друга, что вечно скрывать истинные намерения (по крайней мере со стороны Леншерра) было делом самой обыкновенной привычки. Но он был без шлема. Ни секунды не колебался, когда думал о встрече. Не из благородства или величайшего доверия, а из вполне прагматичного жеста «мы обновлённые, мир жутко поменялся, возможно, стоит попробовать заново?». Тоже, конечно, смешок вызывали все эти мысли, сколько же раз они всё это пробовали? Со счёту можно было бы сбиться.

Не хотелось ворчать, ведь старым дедом он номинально вроде бы не был, но раньше действительно было лучше. Меньше переломанных судеб, больше надежд на будущее, ярче запал. Сейчас всё представлялось каким-то театром сплошной комедии, вторичной и не особо смешной. При всем этом нужно было и улыбку давить, и аплодировать в конце представления, а ты в это время величаво сидел на первом ряду, не желая вставать для оваций вместе со всеми. Такая вот анархия и вечный протест. Меняло бы это хоть что-то, приносило бы не сплошные разочарования. Имелась слабая вероятность, что стоило попробовать по-другому, но Эрик пробовать не хотел.

- Уверен, ты с нетерпением ждал, - как ни странно, фраза не вышла ядовитой, ещё удивительней - Эрик и не пытался поддеть собеседника с самого же начала. Мудрость? Смирение? Все те вещи, которые ему от природы даны не были? Нет, это вряд ли. Но отрицать уважение к Чарльзу было бы просто глупо. Уважение, естественно, с большими оговорками и исключениями, но так, в принципе, было со всем. И со всеми. - Только мне ситуация кажется несколько вторичной?

Он тихо хмыкнул. Задумался, было ли это неудачным решением разрядить обстановку или чем-то иным, и тут же себя одернул. Стоило ли анализировать каждую свою мысль? Зачем? Держаться настолько стойко и строго - заведомо глупая идея, из этого ничего хорошего не вытекло бы. С Ксавье работал только один способ - самый обыкновенный разговор, с вытягиванием на поверхность всех темных и неприятных вещей, о которых лишний раз вспоминать не хотелось. В этом-то и была проблема, не всякий бы на такое согласился. И Леншерр был не непробиваемой машиной, тем более, к такому невозможно было как-то «подготовиться». Брать и делать. Импровизировать. Просто в ходе таких импровизаций Эрик, обыкновенно, победителем не выходил вследствие того самого чувства, из-за которого себя захотелось ударить парой мгновений ранее - вот эта самая досада на себя. А, ну и еще, старый друг был тем ещё бесстыдником, и если кто-то неохотно вытаскивал что-либо сокровенное на поверхность, он это с удовольствием обнажал, ставил в центр внимания и не оставлял никакого шанса увильнуть или соскочить. Не самый приятный опыт, поверили бы вы лучше на слово.

- Меняются события, а вот расклад вещей всё время один и тот же. Я удивлён, что ты ещё не начал меня стыдить, - это не было упреком, так, слабой шуткой. Тем более, если так посмотреть, то не Чарльз стыдил, а Эрик выбирал, как ему реагировать. Выбор почти всегда падал на одну и ту же модель поведения. Постоянство - залог успеха.

Слегка задул ветерок, деревья отозвались шумным шелестом листвы. Прекрасная погода, красочный пейзаж, всё выглядело до боли знакомым и таким притягательным, если абстрагироваться и не думать вообще ни о чем. А если позволить хотя бы одной мысли пробраться сквозь глухую стену, то там и остальные хлынут потоком, но для разрушения этого «мифа», умиротворяющей картины, честно говоря, хватит и её одной. Всё изменилось. Не так, как хотел этого Леншерр да и, навряд ли, так, как представлял это Ксавье. Можно было пожать друг другу руки, сойдясь на том, что, видишь, не тебе, но и мне тоже нет, однако, сложнее всё было. Зал продолжал взрываться рукоплесканиями, Эрик, боясь хоть на мгновение попасться в сети признания этого, оставался сидеть в невыразимом ужасе. Мысль «я всё делаю правильно» была великолепнейшей маской, которую только можно было бы нацепить.

Эрик ненавидел себя, пожалуй, иногда уж чересчур сильно. Например в те мгновения, когда разговор в который раз чуть не перешёл в ругань двух пенсионеров, когда на горизонте струился едва заметнейший призрак видимости того, что всё возможно повернуть в другое русло. Когда в интонациях Чарльза осуждение не перешагивало за точку невозврата, порог, после которого оно подлетало сразу на несколько сотен километров вверх, возносясь до немыслимых высот. Когда его голос был, черт бы его побрал, мёдом - нет, не сладким - тёплым и успокаивающим, стекающим по душе и залепляющим все трещины и израненные места, которых было слишком уж много. Он ненавидел себя, что ничего не мог с этим поделать, не мог пересилить собственный организм и поверить в то, что это не было тем, чего так отчаянно не хватало, в чем не было нужды. Самое ужасное, что могло произойти в жизни - зависимость. Зависимость от чего угодно, однако, от вредных привычек можно избавиться, а вот люди, оказывается, даже после всех произошедших событий, ошибок и непониманий, не перестают доказывать свою значимость. Настолько эта истинна тошнотворной была, что руки зачесались кому-нибудь шею свернуть. Можно было бы и себе, если бы чувство собственного достоинства не таким значимым было. Всё, что оставалось - сердиться, хмуриться и неосознанно сводить диалог на «опасную» тропинку, которая, фактически была единственно возможной.

- Зависит от того, что в твоём понимании считается мирным, - Эрик хмыкнул, слегка пожимая плечами и слишком уж старательно показывая, будто бы всё настолько обыкновенно, что они, условно, каждый понедельник совместно по парку прогуливались. - Сходились ли наши взгляды на мир хоть когда-то?

Философия фразы была настолько вторичной, что ему самому хотелось рассмеяться. Вот так прям, искренне, от всей души, или что там у него - по мнению всех великих мутантов - у него было. Улыбку, конечно, удалось сдержать, но черти в глазах заплясали.

- Может, и не возраст, наверное, просто не понимаю чего-то. Неправильную позицию занимаю, возможно, - перегнул всё-таки палку, даже и мгновения на «тонком льду» не продержался и с возможности легкой издевки свалился во вторичную сатиру. Чарльз такое не ценил. Не то, чтобы Леншерр пытался подстраиваться, но все же приятней было бы не выбешивать друг друга с самых первых фраз. Тем более, да, довольно давно они мирно не встречались, даже если воспринимать «мирно» именно в таком ключе.

Пушистое тёмное облако заслонило солнце, поднявшийся ветер дал знать, что он, вообще-то был ощутимо прохладным, особенно без поддержки согревающих лучей. Серьезный взгляд Ксавье, к сожалению, тоже особой теплоты не вызывал. Интересно, а разбушевался бы ураган, если бы они начали ругаться в открытую? Вышло бы даже довольно забавно - единение с природой, все дела.

- Мы так и будем ходить вокруг да около? Я жду твоих проповедей, Чарльз, - странно, но это Эрик отрезал чересчур жестко и холодно. Он сам не заметил, как резко изменилась тональность, будто бы предопределив и обустроив модель их последующей беседы. Откровенно говоря, обыкновенной ругани. Ладно, это тоже лукавство - уж лучше покричать друг на друга, выплеснуть эмоции, наговорив обидного - было бы, хотя бы, оправдание. А они лишь стали бы медленно, вдумчиво и серьезно разбирать ошибки друг друга по полочкам, соревнуясь в том, кто заденет другого сильнее, кого первым можно будет «уносить с поля битвы», нервы кого из них сдадут гораздо быстрее. Поставил ли бы Эрик на собственную безоговорочную победу?

К сожалению, вряд ли.

Ну, а чего он ждал? Всё ещё довольно гладко выстраивалось в более-менее цельные и даже не особо жестокие картины - Эрик знал Чарльза слишком уж давно, чтобы не подозревать о том, что и в интонации собеседника могли звучать нотки, от которых, честное слово, по спине пробегали мурашки. В особых случаях, не только по спине. Видимо, длительная «разлука» положительно сказывалась, что они с разбегу не прыгали в нескончаемый омут ругани и препирательств, предварительно делая остановку на взаимных претензиях и попытках их осуждения. И обсуждения. Обсуждение, конечно, тем ещё комизмом отдавало, учитывая, что оба все понимали, но рогами упирались так крепко - любой бы позавидовал. И вроде бы Чарльз оставлял место для поблажки. И вроде бы Эрик был настроен на то, чтобы хотя бы в мыслях эту поблажку допустить. Посмотреть на ситуацию под другим углом, не вываливать все свои убедительнейшие доказательства разом, не вставать на пьедестал, откуда не слышно было бы буквально ничего. Но вот прозвучала претензия, и рот уже непроизвольно открылся в попытке защититься, обезопасить себя, обелить, хоть раз выйти победителем и настоять на том, что он был уверен в правильности своих действий. Но был ли он уверен? На все сто процентов?

- Если кто-то из нас и вернулся в детство, то это был явно не я, Чарльз. Ты вроде бы никогда не окрашивал мир в исключительно черно-белые цвета, - он не лукавил и не издевался, если кто-то из их прекрасной парочки и страдал максимализмом головного мозга, то это был Леншерр. Даже скрывать этого не стоило, но он пытался над собой работать, честное слово. Получалось, видимо, часто паршиво, но попытки уже ведь многого стоят! От собственных же претензий становилось тошно - он упрекал Ксавье только из-за того, что не находился ответом. Буквально не имел и малейшего понятия, что можно было бы ответить. Ещё тошнотворнее становилось после осознания, что разговор их не был спонтанным, что он думал и готовился, без бумажек-подсказок, конечно, но хоть с какой-то иллюзией того, что стоило бы сказать. А теперь слов не было. Только слабые, глупые способы перевести стрелки на другого. Детский сад, ну честное слово. - Так говоришь, как будто, кроме лжи, ничего от меня не слышал.

А вот это уже было сказано с обидой. В чем Леншерра не обвиняли, возможно, правда своя и была, но вот в какой-то неискренности и утайке. Особенно, неприятно было слышать это от Чарльза, с которым он почти всегда старался быть абсолютно честным, отсюда большинство разногласий и возникали. Давний друг слишком уж по-другому смотрел на многие вещи, чтобы ценить «искренность» и радоваться разнообразным её проявлениям. За это его винить, наверное, нельзя. А вот за переворачивание ситуации - можно, да ещё и с мазохистским удовольствием.

- Не тебе решать, как и когда мне стоит скорбить, - ну вот, точно и полностью, абсолютный ребёнок. Но кого бы не стало раздражать очередные раскопки в собственной голове, причём, без использования телепатии? Нет, возможно, и такие люди нашлись бы, но Эрик не особенно вот это вот всё жаловал. Поднадоело как-то из раза в раз. И всегда в точку, в самое нутро, в уязвимое место, окружённое всеми возможными барьерами. С такой лёгкостью, изящностью и грациозностью, что волосы на голове от злости хотелось рвать. Благо природа показала, что облысения можно было и не бояться. - Возможно, дороже. Скорее всего - дороже. Но я не наугад выбирал, я знаю, что делаю.

Самым абсурдным своей невероятностью решением было надеяться на понимание в этой ситуации, изначальное склонение к твоей точке мнения, готовность непредвзято выслушать. Он, конечно же, представлял, как выглядел в глазах лучшего друга, и не ждал другого отношения к своему решению. Но тот ведь тоже прекрасно осознавал, что у Эрика хотя бы подобие мозга в голове находилось, чтобы проворачивать такие вещи, не имея на это никаких оснований. Леншерр бы сам себе удивлён был, честное слово. Он, конечно, до сих пор порой удивлялся и - как это было прекрасно заметно - настолько «уверен» в своих ответах был, что не мог ничего не сказать. Только проблема как раз в том, что был он уверен, действительно был (а как иначе, это ведь было не сиюминутным и абсолютно повседневным решением), только вся сила его духа, воли или чего-либо там ещё разваливалась прямо на глазах у них обоих. Один слишком любил проводить сеансы «психотерапии», другой - каждый раз с оглушительным треском их проваливал.

Их разговор не шёл слишком уж гладко (хотя, многое зависит от того, что вкладывать в это многогранное понятие), но было бы странно, если бы складывалось совершенно иначе. Эрик, в теории мог представить, кем он выглядел в глазах своего друга, однако, почему-то не сильно хотел. Наверное, дело в том, что ему и так всё наглядно объясняли, предъявляя в каждой фразе столько претензий, как будто он на эту встречу уже пришёл из ожерелья, сделанного из эдаких трофеев - отрезанных пальцев особо бесящих Леншерра людей. Во-первых, места на шее не хватило бы, во-вторых, что за абсурд, как такое в голову вообще кому-либо могло прийти, это были явно не его методы. Даже намеков на это не подавал, если уж дело на то пошло.

Нет, действительно, он бы громко и долго смеялся из-за вторичности ситуации, только вот Чарльз выглядел настолько серьезным и злым, что даже тёплую полуулыбку в глазах допускать было жутковато. Ксавье умел запугивать, проделывал это просто на самую твёрдую пятерку, только отчего-то использовал обычно свои «таланты» очень уж на узком кругу лиц, куда Эрик, несомненно, почетно входил. Гордиться этим отчего-то совсем не хотелось. Не хотелось чувствовать себя маленьким и беззащитным перед человеком, который был уверен в своих мотивах, решениях и поступках. Леншерр же не сомневался только по поводу первого. С решениями всегда какие-то косяки выходили, которые вытекали в катастрофических масштабов промахи в поступках. И ведь каждый раз не специально, и ведь каждый раз обжигался, но, видимо, непробиваемым на такие вещи был, раз шёл и шёл, пускай, не с особо гордо поднятой головой. А чем тут, собственно, гордиться? Тем, что тот самый Чарльз, который - как бы это не было тяжело признавать - всегда был человеком, который пытался его выгораживать, хотя бы в своих глазах, до самого последнего, когда все остальные, кто, естественно, не был прямым союзником, давно уже отвернулись бы, чуть ли не открыто заявлял, что и с него уже давным-давно хватит? Что Эрик вдоволь заигрался, наигрался и доигрался? А Леншерр как будто вовсе этого и не слышал, продолжая задорно трясти погремушкой в руках, показывать язык и беситься всеми другими возможными способами. По крайней мере, именно таким он себе представлялся, выслушивая в очередной раз пассаж о том, какой же он упрямый, недалекий и разочаровывающий. И ума ведь хватало, чтобы быть хотя бы отчасти согласным с некоторыми пунктами, но признавать и малой доли было совершенно нельзя - Чарльз бы совершенно точно за это зацепился. Зацепился и раскрутил всё до самого основания, в который раз оставляя Эрика наедине с мыслями о том, как он не прав и насколько сильно он об этом пожалеет.

В этот раз Ксавье решился на использование запрещённых приемов.

- Никто никогда не заставлял тебя расплачиваться за мои поступки, - только после сказанного он шумно выдохнул, осознавая, как тихо и неподвижно сидел последние несколько минут. Опустил взгляд вниз, натыкаясь на прекрасный вид почти побелевших от напряжения ладоней, которыми он уже, видимо, несколько минут изо всей силы сжимал скамейку, как будто без точки опоры не мог на ней усидеть. Они оба слишком хорошо знали друг друга, чтобы не замечать, в какой опасной близки от «нервного срыва» находились. Не в привычном понимании этого слова, конечно, благо подростковый возраст давно прошёл, да и мужчинами они серьёзными были, чтобы внезапно начать размахивать кулаками в приступе ярости и попытке доказательства собственной правоты друг другу. По крайней мере, так было обычно. Время не лечило, обиды скапливались в такую толстую стопку, что - внезапно - идея решить вопрос грубым мордобоем начинала казаться не такой уж и плохой. Грубо говоря, конечно. Даже скорее так - обобщенно говоря. Слишком много тонкостей было и чересчур изящно Чарльз умел с ними обходиться, когда Эрик всегда и везде шёл напролом. И в этом был очередной камень преткновения. Если бы им вдруг захотелось их всех пересчитать, вполне возможно, что стоило бы в памяти обновить хотя бы школьный курс математики. - Понимаю, что это не всегда заметно, но я не всемогущий, Чарльз. Мне тоже нужна помощь. Я лезу туда, где мне готовы её предоставить.

Леншерр разжал кулаки и спокойно встал, не сводя немигающего взгляда с собеседника. Почувствовал себя чуть увереннее, но явно не спокойнее. Он не манипулировал и не выводил на эмоции, а сам медленно и крайне целенаправленно закипал. Не только Чарльз мог из-за чего-либо обижаться, не только Эрик делал вещи, которые бы могли не понравится другу. Можно было бы сказать, что, конечно, он сам виноват был - зачем ждать поддержки, когда их взгляды настолько различались, что порой были совершенно противоположными? Но он ждал.

- Ты прекрасно знаешь, что в моих принципах не фигурирует формулировка «против всех». И не я виноват в том, что мои взгляды тебе отвратительны, - захотелось прикусить себя за язык - настолько по-детски его обида звучала, причём, у него оправданий даже для самого себя не было. - Отчего-то я не пытаюсь влезть в то, от чего ты меня старательно ограждаешь, изваляться и свалить вину на тебя, как будто меня силком тащили.

Чего он ждал от Чарльза на самом деле? Если высказываться метафорично, то красивой и уместной была бы формулировка «не иначе, как чуда», но означала она бы только одно - правды. Не вот этого постоянного увиливания, «примирения», попытки понять всех и вся, раз за разом уступая позиции, лишь бы конфликт перестал катастрофически быстро разрастаться в невероятных масштабах. Или для того, чтобы снова потешить эго, обелив свою личность во всех смыслах этого слова. Эрик иногда действительно мотивировки не понимал. Леншерр не был святым, Ксавье не был святым, только первый умел это признавать, грубо и жёстко, без оправданий и построения радужных иллюзий - «друзья» этому быстро научили. Чарльз же вечно разворачивал разговор так, что виноват оказывался вроде бы он, но собеседник в тот же момент чувствовал такое разочарование в себе и подавленность, что хотелось просто в ноги падать и прощение вымаливать. Фигурально выражаясь. Исключительно фигурально.

И если до того момента, как Чарльз успел что-либо ответить, Эрик довёл себя до состояния кипения собственноручно, понимая, что сейчас ему огрызнутся, он вспыхнет, но тут же быстро остынет - и их дороги снова надолго разойдутся, старый друг проделал свой излюбленный «трюк». Черт его знает, действовали ли так все прелести омоложения, навалились все скапливающиеся проблемы или же жизнь уже была действительно слишком длинна, чтобы окончательно не устать, но Эрик не просто вспылил, у него прямо по щелчку крышу сорвало.

- В чем я прав, Чарльз, в чем? Ты никогда не был согласен со мной, ты не согласен со мной сейчас. Зачем вновь нацеплять никому не нужную маску и устраивать из всего этого спектакль? - внезапно он понял, что его рука оказалась в крайне опасных паре сантиметров от плеча Чарльза, ещё более неожиданно понял, что, совершенно этого не осознавая, собирался как бы встряхнуть его, на подсознательном уровне, видимо, надеясь, что это ошеломит и всю лживость из разговора сотрёт. Они же были взрослыми людьми, черт возьми. Хорошо, что он осекся. Захотелось сказать «прости». После этой мысли захотелось встряхнуть уже себя, желательно, очень хорошенько. Злость никуда не ушла, но удивление из-за своего же поведения сконцентрировало внимание на другом. До этого Эрик лишь слушал, теперь ещё и посмотрел и понял, что это была именно та ситуация, когда слова расходились с делом. Чарльз сказал в своём любимом слащавом духе фразу, которая больше для пропаганды мира во всем мире подходила, но выглядел так мрачно и напряжённо, что уже не то чтобы касаться его не захотелось, а первой мыслью подумалось сделать шаг назад. Жаль, но позади была скамейка - никаких шансов к позорному отступлению. На душе было слишком уж паршиво - Эрик злился ровно настолько, что его почти что дрожью пробивало, принуждая неуклюже топтаться на одном месте, так как абсолютная неподвижность выдавала бы эту рябь осинового листа на ветру. В тот же момент ему было страшно, действительно было страшно, потому что с Чарльзом было что-то не так - это ощущалось, так называемым, шестым чувством, самым нутром и связано, скорее всего, было именно со способностями телепата. Леншерр доверял ему, зная, что тот никогда не полез бы в голову, был уж слишком типичным джентельменом, однако до этого Эрик был также твёрдо уверен в себе, что он никогда бы не повёл себя, будто бы не вышедший из пубертата подросток. А последние несколько минут он вроде как именно этим и занимался. - В радикала записывают меня, но резкими формулировками оперировать любишь именно ты. Мы ведь боремся за одно дело, хотим одного, только ты, отчего-то, готов ставить интересы людей выше наших. Чарльз, ты точно на стороне мутантов?

Зачем он так говорил? Зачем сознательно дул на костры уже тлеющих конфликтов, прекрасно зная, что ни к чему хорошему это не могло привести? Эрик, откровенно говоря, выставлял себя полнейшим дураком, задавая такие вопросы. Если Ксавье не делал бы все для своих братьев, своей семьи - они давно были бы обречены, даже несмотря на постоянную борьбу со стороны Леншерра. Все его малые и большие войны были возможны, пока друг по другую сторону баррикад отчаянно набивал шишки в попытках по отстаиванию мира. Иногда даже в судьбу хотелось верить, потому что все эти хитросплетения их отношений идеально выстраивались на таких тонкостях, что, стоило только задуматься, как это могло в полнейшее недоумение привести.

- Почему я плохой из-за того, что не готов жертвовать никем из своих ради тех, кто нам в спину при первой же возможности, в лучшем случае, плюнет? А ты хороший ровно из-за обратной ситуации? Не находишь в этом противоречия? - голос его стал глуше и ядовитее. Леншерра за его поведение можно было только «по голове погладить» - себя накручивал и в то же время Чарльза, видимо, особо не успокаивал - так мрачно тот выглядел, что любой бы под его взглядом, как минимум, от смятения сжался бы. Леншерр изо всех сил пытался отстоять свою храбрость и независимость, хотя только в очередной раз доказывал обыкновенную глупость. Либо же слишком не верил в то, что Ксавье мог что-либо сделать, особенно, в его сторону. - У меня не было других вариантов, дружище, не было. Ты пришёл в очередной раз отчитать меня за связи с плохой компанией, которая именуется так только, потому что ты это решил? Когда тебя успели назначить моей мамочкой?

Чарльз был ещё той спичкой, ну, знаете, именно из таких, которые обычно с собой в поход берут - они если зажигаются, то горят по несколько минут, и ни ветер, ни вода, ни любые другие вещи не в состоянии их потушить. Эрик это прекрасно знал, пусть и сталкивался с этой особенностью крайне редко, впрочем, опять же, как и походные спички - используют их обычно только в особых ситуациях. И не хотел он никого «поджигать», раззадоривать или провоцировать. Не хотел большей частью своего еще не полностью затуманенного злостью сознания, но ничего не мог с собой поделать, как это всегда и происходило. Только вот истина заключалась в том, что, естественно, мог, он был взрослым - даже слишком - и более-менее вменяемым мужчиной, чтобы отвечать за свои действия и поступки, чтобы винить себя за неправильные решения или выборы. И - что ещё более естественно - он этого не делал, потому что привык к тому, что кругом были те, на кого все отрицательное можно было бы спихнуть, как ни странно, чаще всего это был Чарльз. Видимо, терпение Ксавье тоже было не безграничным, что, вообще-то, довольно логично. И задуматься об этом раньше нужно было. Задуматься и не продолжать упрямо гнуть свою линию, понимая, что это в любом случае ни к чему хорошему не могло бы привести. Эрик, скорее всего, предполагал, что это всё закончилось бы очередной ссорой, пассивной агрессией и обидами, но их разборки внезапно перешли на новый уровень - можно было друг другу руки пожать и поздравить с таким историческим событием.

- Не я это начал, Чарльз. Не я убивал чьих-то родителей, лишь для того, чтобы выводить на эмоции, - в его идеальном представлении это должно было быть сказано хладнокровно, жестко и безапелляционно, в реальности же тон его голоса также предательски выдавал все, что было на самом деле. Как, впрочем, и у Ксавье. Ломали друг для друга комедию какую-то, как дети, вот честное слово. Только, если Чарльз успел разойтись не на шутку, начиная пугать Эрика уже совсем-совсем по-настоящему, то сам Леншерр только начинал распаляться, не замечая совершенно, как его стало слегка потряхивать. Хорошо хоть крупной дрожью не бить, это уж совсем бы психопатством было. - Нет, мы не всесильные, но нам необходимо ими быть. Иначе нас сживут со свету, уничтожат всех до единого и сделают это под твоим чутким надзором.

Словами тяжело передать, насколько Леншерр был зол. Насколько бросался с разбегу в пропасть, прекрасно понимая хотя бы «шестым чувством», что его старый друг был уже даже не на грани, он давно её перешагнул, а Эрик всё продолжал толкать его дальше и дальше. Не специально, не забавы ради, не из-за своей прихоти - что удивительно, ведь именно так обычно и происходило. Он просто, как самый последний подросток, не мог удержать язык за зубами, не мог в очередной раз не вывалить все обиды и ткнуть в них Ксавье носом. А что, тому можно, а ему нельзя? Не стоило вспоминать про семью, не стоило самому же затрагивать детство - это было давно пережитой и тысячу раз зашитой раной, но раной беспокоящей и ноющей так сильно, стоило на неё с чуть большим упором нажать. В порыве эмоций не церемонишься даже с самим собой, Леншерр не просто давил на свои мягкие, уязвимые места, он их ножом вспарывал, ни секунды не думая, что они с Чарльзом оба в этой - уже давно чёрной - крови захлебнутся. Не до размышлений было. Типична ошибка Эрика Леншерра, в списке промахов (а его уже, наверное, стоило бы начать составлять) первое место бы возглавила, вот вообще вне любой конкуренции.

- Серьезно, Чарльз? Когда ты начал отстаивать свои идеалы силой? Непослушных детей ты точно такими же способами отчитываешь? - желчи в голосе было так много - могло показаться, что Эрик его просто ненавидел. Весь секрет заключался в том, что в тот момент Эрик действительно его ненавидел, презирал настолько сильно, что готов был совсем каплю поманипулировать железом в крови собеседника, дабы с извращенным удовольствием заставить того корчиться от боли, стонать и вымаливать прощения. Во-первых, Чарльз бы не умолял. Во-вторых, он мог провернуть трюк и похлеще. В-третьих, как бы это не было тяжело признавать, даже с почти что поалевшими от ярости глазами у Эрика оставалась незатуманенная частичка сознания, которая была на подобное совершенно не согласна. Черт возьми, этот их порочный круг вообще сможет хоть когда-нибудь прерваться? - Если ты хотел донести до меня своё мнение - поздравляю, я тебя услышал и принял к сведению. И я не согласен, ты это знаешь. Я готов пойти на риск, готов нести ответ за свои ошибки, я и так несу его этим грузом вины перед тобой и остальными на протяжении уже чересчур долгих лет, но бороться я не перестану. Никогда. Можешь размазать, если тебе от этого легче станет.

Он дошёл до пика своей агрессии и вдруг успокоился. Перестал трястись. Криво усмехнулся, чуть кивая головой, мол, давай, показывай, как умеешь кусаться. Возможно, не до конца верил, что Чарльз был способен на что-то подобное, но смирился с любым исходом событий. Одно дело - желание мериться кулаками, другое - действительно использовать силу лишь для доказательства своей правоты. Доказал бы он её? Конечно, нет. Выглядел бы жалко и глупо? Однозначно да. Эрик пришёл без шлема, он чувствовал легкое воздействие сил Чарльза на себя, понимая, что у того действительно не получалось держать всё под контролем, но он доказал свою лояльность, готовность к разговору, наличие надежды на благополучный исход беседы. Он сделал всё, что было в его силах, по крайней мере, в своих же глазах. Идти ещё дальше и творить что-то совершенно непоправимое - он не с такими намерениями выбирался на эту встречу.

Это было почти что историческое событие - относительно спокойно стоять и наблюдать за всеми оттенками ненависти по отношению к себе. Обычно, в таких ситуациях Эрик находился в совершенно точно таком же расположении духа, бесился, трясся от злости, перебирал в уме все самые приятные своей изощренностью и извращенностью способы убийства, настолько отдавал волю своим чувствам, что о таком слове как разум, если и вспоминал, то очень нескоро. Это мешало объективности, мешало трезвой оценке ситуации, не позволяло увидеть всего, как оно было на самом деле. И без того любое происходящее событие интерпретируешь в пользу своих догадок, а при агрессивных припадках (по-другому это назвать трудно было) вообще ничего от точки зрения другого человека не оставалось. Здесь же Эрик полностью выдохся, наконец-то дошёл до той точки, где окончательно понял, что устал от подобного. По крайней мере, хотя бы на тот момент. Если они бы выбрались не покалеченные друг другом из той ситуации, то успели бы еще миллион раз поссориться - это не было никаким секретом. Они бы отстаивали собственные, диаметрально противоположные, точки зрения ровно до того момента, пока кто-нибудь из них окончательно этот дивный свет не покинул. Было замечательным вопросом, сожалели бы они потом обо всем содеянном или нет. По крайней мере, для Леншерра. Потому что он правда не знал, и не мог ничего с должной уверенностью честно ответить, хотя бы самому себе.

Но волна злости откатила, оставив за собой лишь легкую пену. Дала чуть больше свободного места ясным мыслям и рассуждениям, позволила увидеть Чарльза не через линзы чуть ли не искрящих от напряжения эмоций. Показала, что его старый друг был точно таким же, как и он, не во всем, конечно, точнее даже было бы сказать, что почти что ни в чем, но реагировали на мысли друг друга они слишком одинаково. Упирались, будто два барана, теоретически предполагая, что у каждого своя точка зрения была, так же теоретически понимая, что отстоять её и доказать правоту было попросту невозможно, но фактически пытались это из раза в раз сделать. Так сказать, самый главный фокус провернуть. Дерьмовые из них волшебники выходили, вот честное слово.

Однако, раньше Эрик не задумывался о подобном. Не видел такого Чарльза и, тем более, не видел себя его же глазами. Выводы на ум приходили какие-то совсем неутешительные, а отмахиваться от них не было уже никакого желания. Да и силы внезапно на всю эту борьбу кончились. Ему лишь стало понятно, насколько эти попытки жалки, насколько битье о глухую и толстую бетонную стену не может принести и капли пользы, даже если очень долго и упорно стараться. Для чего тогда всё это было? Почему они не могли окончательно и бесповоротно разойтись по углам, отбросив все эти натянутые «дружище» и не бежать на первый же призыв о помощи, вызволяя друг друга из тех ещё безвыходных ситуаций. Солидарность? Был ли Леншерр ещё к кому-нибудь настолько «солидарен»? Это так смешно звучало, что почти не хотелось удариться головой о что-нибудь тяжелое, дабы прекратить эти, как уже начинало казаться, нескончаемые муки. И вроде бы выход самый простой и очевидный был - определился бы ты, Эрик, уже, в плюс или минус окончательно уходить. Жить проще станет, метаться из одной крайности в другую на такие дальние расстояния не придётся. Но все же усложнять необходимо, так? Вот над ответом именно на этот вопрос - как удивительно - долго раздумывать не надо было.

- Упрекаешь меня за это, а сам продолжаешь доверять человечеству, получая все новые «подарки» из раза в раз. Ты считал, сколько же они твои ожидания не оправдывали? Или сбиться боишься? - выпад в его сторону вышел крайне вялым - настрой Леншерра на споры совсем потух, да и не мог он ничего сказать. Не мог обороняться, потому что стойкого щита из аргументов у него под боком и не было, ведь Чарльз был прав. Не во всем, но был. Эрик очень рисковал, ставя при этом на карту не просто какие-то мелочи. Они, к сожалению, давно оказались в положении, когда приходилось подвергать опасности большую часть - если не всё - того, что было дорого, утрачивая остатки нервов напрочь. Хотя, вряд ли там уже что-то осталось. Зато это могло объяснить всю их невозможность хотя бы пару минут пообщаться, будто бы они были адекватными и психически уравновешенными. С другой стороны, никаких иллюзий уже и не возникало, тоже плюс. - не могу быть в ответе за всех них, но я отвечаю за себя самого. И ты прекрасно знаешь, что я никогда до такого не опущусь.

Самое раздражающее заключалось в том, что Эрик буквально всем своим нутром чувствовал, насколько его оправдания были невесомыми и жалкими, лучше бы вообще ничего не говорил. Огромнейшее упущение, что они дотянули до того момента, когда никто бы не смог, просто развернуться и уйти, поставив точку. Леншерр всеми окольными и прямыми до одури путями приходил к частичному согласию с тем, что ввязался в компанию отнюдь не ангелов - ну не идиотом же он был, честное слово. И наивность в характере, может, иногда и проявлялась, но явно не преобладала, чтобы в упор очевидных вещей не замечать. Однако, также он отчаянно старался донести, что другого выбора у него не было. Чарльз считал, что был. Всё, огромный камень преткновения, грузный и недвижимый, с этим уже ничего нельзя было сделать. Что ж они так надрывались-то?

- За нас, Чарльз, за наше будущее. За всех детей, которых ты так любишь, - устало потирая глаза, он промолвил это совсем без сарказма. Да, Эрик был моральным уродом, да, не считался с мнением, желаниями и чуть ли не мольбами других, если это не соприкасалось со сферой его интересов, но он ни разу не покривил бы душой, сказав, что все это не ради собственного превосходство. Не только ради него, и точно не в первую очередь. По молодости, может, и по-другому было, власть ещё как в голову ударяет. В восемьдесят лет о безграничном превосходстве, если и думаешь, то не настолько навязчиво, другие приоритеты появляются. Зачем ему всё сдалось, если после смерти эта большая театральная декорация рухнет, оставив руины? - Не знаю, сколько раз тебе повторить: я готов ошибиться. Я не готов сидеть, сложа руки.

Отредактировано Erik Lehnsherr (2019-07-01 00:42:50)