Честно, Эрик никогда в жизни не задумывался о вероятности оказаться в подобной ситуации, настолько гипотетической она даже в самых нелепых фантазиях представлялась. Не то чтобы он фантазировал. И не то чтобы осуждал. Поймите правильно, Леншерр в последнее время все тщательнее старался выдрессировать у себя привычку - даже не думать о том, что его непосредственно не касалось, а о придаче этим мыслям резко позитивной или негативной окраски так вообще и речи не велось. Только вот Чарльз был не кем-то там, не полузабытым призраком прошлого, несмотря на все попытки (их не было) в хотя бы слабо натянутые взаимоотношения после всего того, что успело произойти. До этого мужчина не допускал настолько серьезных ошибок. Ошибок, которых исправить было нельзя, которые длинными ночами не позволяли глазам сомкнуться, а беспокойным мыслям перестать биться о неустойчивые стенки разума хотя бы несколько часов, которые могли отступить на пару шагов в тень, чтобы следом нахлынуть сбивающей с ног волной, заставляя в них же захлебываться, содрогаться в жадных попытках вдыхания чистого воздуха и невозможности этого предприятия. Он ничего не мог сделать. Лучше бы тогда пуля попала выше, лучше бы он его убил, не имея больше ни единой возможности наблюдать за величайшими плодами своей полнейшей потери контроля. Потом бы и себя убил. И мир бы краше стал определенно, и всех этих волнений было бы меньше. Ну вот опять, Эрик, ты же не можешь и дня прожить без того, чтобы сделать из себя жертву. Виноват ты в чем либо, не виноват, страдают из-за тебя или безжалостно мучаются - ты всегда найдёшь то, что позволит бессовестно упиваться жалостью к самому же себе. Превосходная суперспособность, всяко лучше магнетизма, выпендрежного парения в воздухе и прочих неактуальных вещей. Если Леншерр был инвалидом моральным (и то, это было его, и только его выбором), то Чарльза он оставил без способности передвигаться на своих двоих. Я не чувствую ног, Эрик. Его голос настолько реально звучал, что мужчина порой беспокоился, не было ли это какими-либо проделками телепата, к счастью, подобным тот явно не занимался. Эта фраза могла всплыть в потоке мыслей совершенно случайно, заставляя остановиться на месте, застопориться, вздрогнуть от ужаса и предпринять несколько отчаянных неудачных попыток унять дрожь от отвращения по отношению к себе. И он не знал универсальных формул, помогающих хоть как-то с этим справиться. Что там время по умолчанию делает? Нет, время не лечит, оно предаёт.

Исправил бы Леншерр хоть что-нибудь, имея малейший шанс? Да, порой становилось настолько невыносимо, что он готов его был на коленях вымаливать, вот только не знал, у кого. Поэтому смог переступить собственные гордость и страх, отзываясь на тихую, поражающую своей безнадежностью просьбу о помощи. В тот вечер они видятся с Хэнком впервые за долгое время. В тот вечер он испытывает разочарование за разочарованием, удивляясь, почему просят именно его, почему обращаются не к более очевидной персоне, которую - пусть, после Кубы она также находится с Чарльзом не в самых близких отношениях - они хотя бы не ненавидят. Ведь невозможно не испытывать ненависти к человеку, принесшему тебе столько вреда и несчастий только из-за собственной тупости и упёртости? Эрик такого, как минимум, хотел бы заставить в мучениях биться. В тот вечер он не может поверить тому, куда это их все завело, и что именно он оказывается чуть ли не единственным, способным хотя бы попытаться помочь Ксавье. Тому самому Ксавье, кто во благо каждого потенциального знакомого всегда был готов в жертву себя прирасти. И до чего это довело? Сам виноват. Нельзя было ему даже на мгновение доверяться Эрику, позволять  ему присутствовать в своей жизни. Мужчина этого абсолютно не заслуживал.

Поразительно, насколько другим может выглядеть здание, насколько сильно влияют на атмосферу хозяева, обитающие в нем. Хочется взвыть от тоски, осторожно рассматривая пустующие, пыльные и захламлённые помещения. Было прекрасно заметно, как Хэнк пытался хотя бы видимость нормальной жизни поддерживать, но один со всем этим не справлялся, да ведь он и обязан не был. Эрик предполагал, в какой комнате мог найти Чарльза, того самого Чарльза, которого любой алкоголь и наркотики не могли полностью отвадить убегать от всего мира в библиотеку - прятаться среди книг всегда было очень удобно. Предполагал, но не торопился идти прямиком туда, беспокойно проходясь по комнатам, не имея возможности отделаться от мерзкого чувства, что его в любой момент должны были за шкирку приподнять и выбросить на улицу - ему тут было ни место, никто больше бы не был рад его видеть.

Хэнк его проинспектировал, теоретически Эрик должен был готов увидеть то, что его ожидало. И он был уверен в этой своей готовности. Но поражающая тоской картина бессовестно ударила под дых, стоило ему взглядом отыскать будто бы уже совсем незнакомое лицо между полок, увидеть Чарльза, стоящего на ногах. Того самого, каким он его успел запомнить. И в то же время, совершенно другим.

- Не волнуйся, я их от тебя уже с лихвой наслушался, сегодня можем поговорить о другом. Не расстроюсь, - голос слишком тихий и хриплый, кривая улыбка - натянута, Эрик упирается взглядом в собеседника, даже не моргая, но чувствует себя настолько потерянным и беспомощным в этот миг, что даже удивляется, как не начинает мельтешить в попытках ухватиться за спасительный круг. Наверное, потому что его ждать неоткуда, Эрик пришёл, чтобы именно эту функцию и выполнить. Жалко, никто инструкций ему не успел передать. Да и какие тут могли быть инструкции? - А если я сам захотел прийти? Покаяться. Лучше ведь поздно, чем... да?

Он прокашливается и сам от этого пугается - выходит чересчур громко. Не выдерживает и стыдливо опускает взгляд в пол. Отчего-то совершенно не хочется рассуждать о каком-либо распаде личности, анализировать, выявлять то, что утеряно навсегда, а что ещё возможно восстановить, в голове лишь пульсирует вывод - это только твоя вина. А чья же ещё? Эрик в таких вещах всегда оставался крайне самостоятельным мальчиком.

Самое страшное, он не знает, что было бы правильнее. Эрик ведь не ублюдок, то есть, намерения у него отнюдь не ублюдские - он калечил друга не специально. Лишает того тысячи возможностей, бьется головой о стену почти что ежедневно, пытается найти чудотворный способ, который смог все бы исправить. И вот, такой способ, оказывается, есть. За все нужно платить, ведь так? Но почему за все платит Чарльз? Он ведь нигде не подписывался, почему жизнь заставляет именно его расплачиваться за ошибки Эрика? Мужчина готов взвалить на себя все последствия абсолютных провалов - это будет, по крайней мере, справедливо. Это подарит другу надежду на намного более светлое будущее, а ещё - Эрик так не хочет признаваться в своей детской надежде - неуклюже, но склеит трещину, перекрывшую все их возможные взаимоотношения.

Он хочет сделать несколько шагов по направлению к мужчине, но останавливает себя почти сразу. В чем смысл этого предприятия? Он же не обниматься к нему полезет явно. И скручивать того, связывать и добиваться согласия не разговорами, так физическим воздействием - это ж уже просто полнейший абсурд. Упирается взглядом в бутыль с алкоголем и чуть склоняет голову, приподнимая брови. В глазах немой вопрос-просьба. Леншерру почему-то кажется, что этот разговор пережить будет возможно лишь под градусом - это очень соблазнительная ошибка. Но думать об этом совершенно не хочется.

- Хоть что-то заставило тебя начать делать верные вещи, - звучит не так, как он изначально рассчитывает, но Эрик красноречием - особенно, в беседах с Чарльзом - очень уж редко отличается. - Нет, то есть, я... Ты же знаешь. Спасение себя и только потом помощь другим. То, чего ты не понимал никогда.

Они калечат друг друга морально год за годом - иногда получается так себе, иногда очень даже хорошо, хоть медаль выдавай и за особые заслуги хвали, а там уже и послужной список приличный наберется, можно будет в различного рода резюме горделиво вставлять. Придумывают новые изощренные способы, чтобы причинить боль, делают это почти всегда не специально, но так изощренно, что не отметить таланта попросту невозможно. Таланта, несомненно, врожденного, такое только через гены передаться может, самыми упорными трудами столь высокого уровня вряд ли добиться. Издеваются и становятся жертвами издевательств, загоняют себя в порочный круг, нарушаемый лишь редкими вмешательствами судьбы - обыкновенно, она тоже играет вовсе не на их стороне. Делают все это, купаясь в фонтане из ярчайших эмоций, подпитывающих и побуждающих к дальнейшим действиям. Раскаиваются, терзаются сомнениями, наступают на одни и те же грабли, бьющие по покрасневшему лбу с такой оглушающей болью, что мозги на место не сразу встают, если встают вообще. В общем, правила их "игры" не так уж сложны и обширны, особенно, для тех, кто в этом болоте увяз по самую голову. Поэтому и нарушать их как-то бесчеловечно и нечестно, ведь всех всё "устраивает". Ну а как выразиться по-другому, если они продолжают допускать те же самые промахи из раза в раз? Не могут сойтись в едином мнении, но и разбежаться по дальним углам не рассматривают как хотя бы слабенькую возможность. Они друг в друге нуждаются и не находят иного способа выражения этой самой необходимости. Только вот Чарльз представляется изначально намного более лучшим человеком, чем Эрик. А Леншерр, он... Он заигрывается и не знает, когда стоит притормозить, устроить короткую передышку, остыть. Подозревает, но не понимает, что существуют на свете поступки, влекущие за собой непоправимые последствия. Со всем можно смириться. Только этому смирению приходится учиться не ему. Как ему хочется наплевать, забыть, оставить все позади, ведь больше от него уже ничего не зависит.

Подобные мысли - обыкновенное упрощение. Конечно, зависит. Жизнь, к неудовольствию, продолжается, с ней необходимо мириться дальше. Эрик борется за идеалы, прекрасно зная (не признаваясь), что все его сильнейшие попытки будут обречены на провал, если по ту сторону баррикад не будет Чарльза. Они уравновешивают друг друга. Делают мир незначительно лучше, мир для них же самих, для их братьев, потерянных, растерянных и запуганных обществом. Леншерр, нарушая правила игры, ломает красивую своей изящной простотой формулу. Он приносит боль не только душевную, он вмешивается физически. Совершенно случайно и совершенно фатально. Заслуживает своей ошибки и последующих мучений - она не вырастает просто так, она олицетворяет пик неправильности его последовательных действий. Да-да, тех самых действий, на протяжении которых Ксавье чуть ли не вопит, чтобы друг еще раз все обдумал, что подобное никогда ни к чему хорошему не приведет, что выход в чуть ли не противоположном направлении. Он этого не слышит. Но ведь и наказания заслуживает только он сам. Когда жизнь становится настолько несправедливой?

- Свободен? Не замечал, чтобы на меня кто-то когда-либо кандалы нацеплял, - произносит мужчина, осматривая себя. Все эти усмешка и представление лишь потому, что очень уж хочется куда-нибудь деть взгляд, дабы не смотреть на плоды своих кропотливых трудов. Не видеть столь очевидного распада личности, производимого чуть ли не по крупицам. Не выдавать самого же себя - Чарльз без использования способностей в одну секунду поймет все его мысли, столь выразительно в глазах читаемые. Зачем он вообще сюда пришел, как можно было додуматься - даже в отчаянии - позвать именно его? Чем он мог помочь, что был в состоянии исправить? Только если еще сильнее навредить. - Мне ничего не нужно от тебя, правда.

Тихий, спокойный, извиняющийся тон голоса - будто с ребенком разговаривает. С загнанным и недоверчивым ребенком, тысячу раз обманутым из-за своего доверия, но так до конца и не научившимся. С каждым новым прощением Леншерр привносит лишь еще больше страданий, так стоило ли его прощать в самый первый раз? Вроде говорится, что хотя бы одного шанса люди все-таки заслуживают. Если и так, то это мудрое изречение явно не про него придумали.

Он вопросительно смотрит на то, как Чарльз предлагает ему выпить. Гостеприимно. И очень тактично, потому что смочить горло хочется нестерпимо. Глупо, естественно - такие разговоры и в полностью трезвом виде ни к чему хорошему не ведут и ничем хорошим не заканчиваются. Если это еще было бы самой большой глупостью, которую ему далось совершать. - Но другие в тебе нуждаются. И ты это сам прекрасно понимаешь.

Хочется сказать "знаешь", но Эрик вовремя осекается. Знает ли Чарльз? Раньше - возможно, хотя и там полной уверенности в этом нет, слишком уж он любит занижать свою планку. Очень ценит других, вечно обходя собственные заслуги. Откровенно говоря, в первое время это просто выбешивает из-за обыкновенного непонимания. Леншерр настолько другой, что не имеет даже возможности представить, что это все можно делать абсолютно искренне, не в корыстных целях, не в попытках на какую-то детскую показушность. Все же, ребенком из них двоих является именно он. Глупым и не видящим ничего дальше собственного носа ребенком, в то же время уверенным в правильности своих мыслей и мечтающим глотки всем перегрызть, кто осмелился бы с ним поспорить.

Бывают ведь тяжелые разговоры? А бывают еще те, которых не должно было быть. Именно этот случай. Слова во фразы не сходятся, потому что универсального клея для построения этих конструкций в природе не существует. Леншерр поддается соблазну и выпивает, практически не жалея. Становится не легче, а только противнее. Он обязан что-то изменить, но не находит в себе для этого достаточно сил.

- Не хочу, чтобы ты сделал то, с чем удачно справляюсь я - перечеркнул себе всю жизнь, - он даже не улыбается, настолько правда острием режет по самым больным местам. - Ты себе всем этим не помогаешь. Лучше не станет.

Чтоб ты умер, чтоб ты умер, чтоб ты наконец сдох, окончательно и бесповоротно, раз и навсегда. Всем же лучше станет, легче, спокойнее и - главное - счастливее. Если не можешь не ломать жизнь самым важным на свете людям, о чем вообще может идти речь? Что хорошего ты в этот мир можешь привнести? Знаете, вот случается так, что из самых лучших побуждений и упорных стараний получаются вещи, которые отнюдь не несут добра, какие бы у тебя искренние и доброжелательные намерения не были. Заставляет задуматься. А что, если бывает наоборот? Что, если из мелочных, злобных, мерзких поступков может вырасти что-то совершенно противоположное? Может, стоит перестать так надрывно стараться обелить свои действия, закончить выставлять их в выгодном для себя, более теплом и уютном свете, понять, что столь жалкими декорациями никого не обманешь. И зачем обманывать? Вдруг у него выйдет что-то намного более хорошее, если он признается самому себе, насколько он отвратный и эгоистичный почти во всех начинаниях? Трудный, непослушный, упертый во всем, что касается его возможной правоты. Как будто планета с оси сойдет и перестанет вертеться, если вдруг окажется, что отличное от его мнение тоже имеет вероятность на существование. К сожалению, лучше бы это оказалось именно так и пострадала планета, но она все на месте оставалась стоять, а вся упорными трудами годами выстраиваемая жизнь Чарльза Ксавье пошла под откос. О таком никто не предупреждал.

А если бы предупреждал, изменилось бы что-нибудь? Остановился бы Эрик, вслушался бы в предостережения? Эти вопросы были намного страшнее - Леншерр не готов видеть в себе настолько жестокого звероподобного монстра. Не готов мучиться от отвращения к себе до конца жизни. Только вот думать насчет этого всего намного раньше было надо. Головой думать и почаще там порядок от захламления наводить. Опять же, зачем об этом рассуждать, когда все уже было сделано? Наверное, потому что, стоит хотя бы на мгновение остановить лихорадочный поток мыслей, и он останется один на один с Чарльзом, в этой тихой комнате, спасающей когда-то их обоих от целого мира, укрывающей в прохладной тишине, укутывающей своим умиротворением. А сейчас она не может помочь им убежать от самих же себя, и никто не может, потому что всё, это тупик, дальше движения ни в одном направлении нет. Остается топтаться на месте и пытаться не взвыть от тоски.

- Это не жалость, Чарльз, - делая неуверенный шаг вперед, он произносит это абсолютно серьезно. Тяжело облокачивается о стол, не сводя взгляда с уставшего друга и лихорадочно прикидывает, как бы так поступить, чтобы не вызвать еще большего сопротивления или вспышки агрессии. Он её заслуживает, в глубине души даже желает, что является очередным проявлением эгоизма - становится гораздо легче, когда кто-то иной, нежели ты сам, смешивает тебя с грязью. Но понимает, что Чарльз об этом почти сразу же пожалеет, еще больше ухудшив свое и без того шаткое моральное состояние. - Жалею я только себя. Зачем жалеть тех, у кого может быть все?

Все, включая сильнейшую боль? Или то самое все, за исключением возможности ходить? Эрик не знает, как выразиться правильно, язык заплетается, а ведь алкоголь даже не успел начать действовать. К слову, об алкоголе. Он по-хозяйски доливает спасительной жидкости в мутноватый стакан, дрожащими руками расплескивает яркие капли по столу, при этом очень уж старательно держит абсолютно серьезное и уверенное выражение лица. Сейчас именно он должен быть сильным. Не смущенным, не потерянным и неуверенным, а тем, к кому прислушаются. Его позвали сюда только для этого, хотя бы раз он должен же справиться с поставленной задачей, а не сделать все еще хуже? В конце концов, нет же на нем какой-либо черной метки, во всех неудачах винить стоит только себя. Но тонуть в горечи и отчаянии можно и наедине с самим собой, время всегда найдется. Хоть раз, Эрик, хоть один раз проверни этот героический поступок - сделай то, что от тебя требуется.

- Я сам свои грехи вряд ли когда-нибудь отпущу, - это он выдыхает в стакан, опрокидывая его следом уже во второй раз. Мысли вслух, все дела. И ведь Леншерр тоже не ждет жалости, о каком сожалении вообще тут речь идти может? Было бы лукавством заявить, что хотя бы в самом укромном уголке сердца ему не нужно прощение, конечно же, чуть ли не жизненно необходимо. От единственного человека, которого он мог назвать своим другом. От единственного человека, которому он причинил столько вреда. Только вот надежды на это прощение нет - сам бы себя он не простил. Не заслуживал этого. - Нет, станет. Просто для этого понадобится чуть больше времени.

Говорит прям как упрямый ребенок - безапилляционно, уверенно, не приводя никаких аргументов, но настаивая на мнении. Нет, сейчас оно действительно правильно, только нужно хоть какие-то попытки это доказать предпринять. На ум ничего не идет. Потухший огонь в голубых глазах привлекает внимание не менее сильно, чем раньше - он там есть, нужно лишь достучаться. Пересекаться взглядами, конечно, большая ошибка, и без того немногословный Леншерр теряет абсолютно любые слова, вертящиеся на языке, а выражающее всё безмолвие с каждой секундой все больше и больше расширяет пропасть между ними. Хочется удариться головой об твердую полку. Или ударить кого-нибудь головой, дабы поставить мозги на место. В который раз мысли попадают в плен желания решить все кулаками, неожиданным всплеском эмоций. Только вот если Эрику это необходимо, то Чарльзу не нужно уже ничего. Еще немного и хоть на стену лезь от бессилия.

- В тебе нуждается весь мир, - слабо и пошло. Леншерр, видя как собеседник резковато опускает опустошенный стакан за стол, хватает его за руку, с силой сжимает её, чуть ли не всем видом кричит о том, чтобы на него внимание обратили, чтобы его услышали. И послушались его заодно. - Я в тебе нуждаюсь, Чарльз.

Он знает, что больше никогда в жизни эту фразу не повторит. Она не слетает с губ совершенно случайно, она не становится тем, о чем в дальнейшем Эрик опять же будет жалеть. Он произносит вслух то, что оба в теории знают уже очень давно, что остается на уровне полунамеков. Произносит и - вдруг - она становится слишком реальной. Это не те слова, которые вскоре забудешь, не те, от которых получится отказаться. Леншерр и не собирается отказываться. Он знает, что никогда не скажет этого снова, но Чарльз запомнит это навсегда. Он готов жить с пониманием, что ничего не услышит в ответ. Если это та самая плата за возможность исправить ситуацию,он будет с нею согласен.

Вот как этот потерянный, слабо осмысленный, расфокусированный взгляд может оставаться всё таким же проницательным, как и раньше? Эрик предполагал, что будет легче. Конечно, это были слабые надежды и, даже скорее, утешающие ободрения, но его погрузили в познавательнейший экскурс о состоянии Чарльза Ксавье, о его нестабильности и полной отрешенности, чуть ли не добровольного отказа от способностей. Ведь так гораздо легче укрыть свои мысли? Спрятать истинные намерения и желания, нацепить на чувство вины какую-нибудь камуфляжную одежку, чтобы уж наверняка. Черт его знает, кто из этих двоих именно в этой ситуации был более уязвим. Обычно столь неблагодарную роль "с радостью" брал на себя Леншерр, который, в общем-то, мог всего этого позора раз за разом избегать, было бы в нем чуточку больше сил. В принципе, он был почти таким же расчетливым, уверенным и постоянно размышляющим, как и Чарльз. Только в том-то и загвоздка и была, что почти. А, ну еще все стремительно рушилось в тот момент, стоило ему пойти на поводу у эмоций. Насчет разрушений - это не шутка, Эрик буквально оглушительным взрывом обваливал собственные старания, следом подрывая и руины, и далее-далее-далее, пока не оставалось ничего, кроме пыли, в которой хотелось попросту от бессилия задохнуться. Решение вроде бы до одури логичным было - поставить мозг во главе угла, отодвинуть наплывающие пенистыми волнами чувства куда-нибудь в самый дальний конец ящика и позабыть на долгое время, оставить до самого крайнего востребования. Но, естественно, он так сделать не мог, хотя каждый раз клялся, что вот он, последний. Что затем все будет совсем иначе. Особенно, после той самой фатальной ошибки. К слову, да, все стало совсем иначе, но, вообще-то, изначально мужчина вовсе не это имел в виду.

Ему огромных трудов стоило скрыть ликование, когда его слова заставили Чарльза впервые за эту встречу действительно посмотреть на него. Посмотреть так, как он это делал раньше. В тот момент казалось, что взгляды обоих были кристально чистыми, ясными и выразительными, но они оба были в разную меру пьяны. Помогало это, выводя на более значительные своей сутью разговоры, или заставляло топтаться на одних и тех же обидах, ответить довольно трудно. Но чувства алкоголь обострял, это однозначно. И осознание в голову ударяло намного больнее, и целый тяжеленный комплекс из вины, страха и сожалений к земле все более сильнее пришпоривал. Эрик едва заметно мотнул головой, в попытке отогнать наваждение, перестать, хотя бы на этот короткий промежуток времени полностью заблокировать мысли, касающиеся его самого. Не для этого его позвали. Здесь уже ничего не поменять, по крайней мере, не сейчас, как сильно этого бы не хотелось. Какой бы невыносимой мысль о том, что так придется и дальше жить, не была. Все заслуженно и абсолютно честно, ни больше, ни меньше.

- Хватит, Чарльз, перестань, - это вышло агрессивней, чем он предполагал, но иначе достучаться до него было бы невозможно. Леншерр мог прекрасно видеть, как первоначальный шок у собеседника спадал, сменялся замешательством и последующими раздумьями. Только переосмыслить все он мог и наедине с собой, в любое удобное для себя время, а сейчас был готов вновь полезть обратно, в излюбленный теплый и уютный кокон, который пробить уже во второй раз было бы нереальной задачей. У Эрика не осталось тузов в рукаве, он - возможно, лишь вследствие неопытности - начал с единственного и самого главного. Реакции добился, какой хотел, да. Но, если бы Чарльз был готов атаковать в ответ, то крыть ему больше было бы нечем. Он тогда находился в состоянии близкому к отчаянию, чтобы думать на несколько шагов вперед, поэтому приходилось импровизировать и укрывать зияющие ослепительной белизной незащищенные дыры уже по ходу дела. - Ты сам тянешь себя назад. Да еще и трансформируешь это "назад" в персональный ад, как будто все остальные перспективы - исключительны своей позитивностью, и тебе внезапно несчастья в жизни не хватает.

Он выпалил это почти что на одном дыхании, так наивно и в то же время так обвинительно, что сам остался поражен "тирадой". С удивлением посмотрел на Чарльза, опустил взгляд, замечая, как из-за его стальной хватки побелела кожа друга, машинально разжал кулак и отодвинулся чуть подальше. Не имел и малейшего понятия, что в таком случае делать. Какой-нибудь дурак промолвил бы "следуй зову собственного сердца", но вы вообще были знакомы с Эриком Леншерром? Если да, то вопросы по поводу адекватности данного предприятия сразу бы отпали. Он слишком часто подавался на эту уловку, чтобы снова оказываться в излюбленной ловушке - да, сердце подсказывало ему именно то, чего он хотел. По крайней мере, изначально думал, что хотел. Но на выходе получал он настолько до ужаса трансформированные пародии на собственные желания, что становилось отчасти жутко. Отчасти противно. Если вы никогда не страдали от мучительного отвращения по отношению к самому же себе - обязательно попробуйте, это только кажется, что сомнительная вещь, мазохистского удовольствия она, однако, как надо приносит.

- Все должно быть с точностью наоборот, ты меня к черту должен послать, окончательно, раз и навсегда, - очень хотелось бы произносить это с горечью наученного жизнью и отошедшего от всех страданий мирских человека, но нет, выходило несколько иначе. С искренним непониманием и надрывом, на повышенных тонах, с яростным желанием болезненно впечатать телепата в стену, вытряхнуть всю эту ненужную свалку, занимающую приличное количество места в сознании, оставить пылиться там лишь ясные и неоспоримые вещи. Эрик в кои-то веки смог посмотреть на ситуацию с другой стороны, и ему вновь стало до жути обидно, только не за себя. Обидно за того, кто, как никто другой, ошпарился из-за проявленного к Леншерру доверия, но - видимо, даже неочевидно для себя - продолжал стараться ради него. Эрик не заслуживал к себе такого отношения, а Чарльз не заслуживал всех тех бед, что на голову сваливались, из-за его вечной невозможности отказать, неистово хлопнуть дверью и окончательно возвести высочайшие стены, через которые не было бы даже желания на попытку пробиться. Их бы обоих это от дальнейших сожалений спасло. Ксавье еще бы лишних страданий лишился. Почему он до этого никак не мог додуматься? Зачем позволял, даже сейчас, вмешиваться в свою жизнь? Послал бы куда подальше. Эрик, конечно бы, слушать не стал, но только из-за того, что знал, в какие места надавить, чтобы друг сдался. Он был в состоянии этих мест не оставить. И Леншерр бы уткнулся в ситуацию, ставшую для него абсолютно безвыходной. - Сколько тебя знаю - все ради этого мира. Всем готов поделиться, все в жертву принести. Это не ты, Чарльз, прекрати нам обоим врать.

Не использовать в речи не самые красивые слова внезапно оказалось довольно сложной задачей, а пар выпускать надо было, потому что Эрик буквально кипел. Трясся от гнева и боязни за то, что еще пара фраз и он добьется своего, почти что впервые сможет воплотить изначально задуманный план. Тот самый план, благодаря которому Чарльз посмотрит на него его же глазами, увидит чудовище, и никакие розовые очки шероховатостей уже не укроют. Было чертовски страшно. Он с размаху ударил кулаком по столу, вновь привлекая всё возможное внимание к своей блистательной персоне. Самому стало бы смешно от излишней театральности драмы, если бы в этот раз все это не было бы по-настоящему.

- Ты мне нужен, доволен? - перемена в голосе была слишком разительна, повторить те самые слова снова получилось с трудом - тихо и глухо. Забито. - Если ты уверяешь, что именно это для тебя важно, пускай так. Остановись. Прекрати рушить все, что осталось.

В его упорными трудами выстроенном мире - сколько Эрик себя помнил - всегда существовал тот самый вопрос, терзающий снова и снова, не дающий ни воздух полной грудью втянуть, ни глаза с ощущением безмятежности и умиротворения сомкнуть. Когда же хоть что-нибудь, наконец, получится именно так, как ему этого хочется? Когда же его не только услышат, но хотя бы разок послушают? Да, уже два вопроса, с математикой отношения как-то не строятся. Но не в этом ведь дело! Эрик от случая к случаю не теряет надежды, но в очередной попытке только разбивается о неутешительную реальность. Он всего себя напоказ выставляет, забывает о стыде (который, к сожалению, будет отнюдь не мимолетным), страхе и навязчивом переживании выставить себя на посмешище, обнажает все слабости ровно настолько, что вот они, берите, сжимайте в кулак, поражаясь, насколько они мягкие на ощупь, раздавливайте и не жалейте уже потом ни о чем. Весь в вашем распоряжении. И это не та акция, к которой необходимо готовиться или которая будет с незавидной периодичностью повторяться. Нет, решается Леншерр мгновенно - иначе, храбрости попросту не хватит - в следующее же мгновение отдавая себе, на удивление, абсолютно хладнокровный отсчет - не важно, чем закончится, получится или нет, такой же "трюк" он больше провернуть никогда не сможет. Исчезнет вся искренность - исчезнет и смысл болезненного предприятия.

И что получает он в ответ? Как бы это правильно сказать... То, чего жаждет с такой силой, что чуть ли не бредит, но в это же время абсолютно противоположное тому, к чему стремится. Видимо в этом, опять же, есть немалая доля именно его вины, из-за этой двойственности в сознании и попытке поймать двух зайцев, обманчиво уверяя себя, что ратует он лишь за счастье своего друга. Ратовал бы - выражался совершенно иначе, вел бы себя по-другому. Он не может хотя бы примерно предсказать реакцию Чарльза из-за столь его нестабильного состояния, из-за того что собственное сознание заволакивает - бывало, спасительная, но в этом случае лишь спутывающая мысли - алкогольная дымка, но все равно интуитивно чувствует его, потому что, черт бы побрал этого телепата, да, они связаны. Если это можно все такими словами опошлить. Им столь тяжело все разговоры даются, лишь потому что все тонкости этой "беспорядочной связи" вслух описать невозможно - только некрасиво или утрированно обозвать. Это именно та ситуация, когда все упирается в действие, и здесь все окончательно идет под откос, потому что именно действиями Эрик привык разрушать те хрупкие, скотчем бережно обтянутые конструкции, над которыми так корпит Чарльз. Леншерр любому готов шею свернуть за такое неуважительное и наплевательское обращение телепату. Однако, свернуть шею самому же себе - задача, крайне трудно воплощаемая в жизнь.

- Нет, сейчас должен слушать не я, а ты, - со стороны их спор, наверное, так детскую перебранку напоминает, что Эрик обязательно бы широко улыбнулся, если ему в данной ситуации было хотя бы немного было смешно. Но он вываливает именно то, что навязчиво крутится в мыслях, то, как чувствует и видит это он. Чарльз снова пытается до него достучаться, но разве он не помнит, что это никогда не удавалось? Разве не понимает, что и впредь никогда не получится? Та самая линия фронта, где все изначально потеряно, куда грудью на амбразуру кидаться - глупое суицидальное решение. Там все потеряно, забыто и уже давно оставлено в прошлом. Зачем возвращаться к трупу, ставшему непосильным грузом? Хоть какого-то мало-мальски логичного ответа на этот вопрос даже в теории представить сложно. А вот Ксавье умеет слушать. Умеет занимать не исключительно оборонительную позицию, не всегда прячется в непробиваемом коконе или раковине, или какие там еще тихие, уютные и защищенные места имеются? Он старается видеть мир не только своими - какие же они яркие и осуждающие - глазами, пусть и с завидным упрямством отстаивает вопросы, в которых не имеет возможности и на шаг от своего мнения отступить. Эрик чувствует, что это - не тот случай. Его бы не позвали, зная, что он при любом раскладе только хуже сделает, Ксавье и без того чересчур от него настрадаться успел. Он видит, что друг абсолютно потерян в собственных сомнениях и страхах. И что нужно - всего лишь - крепко схватить его за руку и насильственно вывести обратно, в то самое место, где его любят и ждут. Одновременно, то самое место, где нет свободного угла для самого Леншерра. Если совсем без уверток - конечно, там все это есть, но Эрик сознательно выбирает свой путь и, как бы он не был счастлив плечом к плечу разделить его с тем, кого уважает больше всего, для Чарльза он окажется губительным и разрушительным. Хватит с него всей этой тоски, пожалуй. - Ничего не закончилось. Хватит оправдываться и упиваться жалостью к себе, Чарльз. Я тебе услугу делаю, ведь ты сам, в конце концов, устанешь и одумаешься, только будешь до конца жизни себя винить, что не сделал этого раньше. Не смей отнекиваться, я тебя знаю.

Единственной трудностью во всем этом (единственной, ха-ха) представляется то, что Леншерр и малейшего понятия не имеет, с каким давлением нужно подходить к человеку, который находится на грани излома. Не хочется ненароком его еще и полностью уничтожить, хоть это было бы достойным завершением "карьеры", именно тем, к чему он все эти годы "стремился". По крайней мере, со стороны это видится, скорее всего, исключительно в таком ключе. А кому уж там интересно разбираться, что в закутках многогранной души подгнивает. Поэтому весь разговор идет на повышенных тонах, но он всеми силами удерживается от того, чтобы не скатиться в вульгарные рявканья или крик (не всегда получается), время от времени резко снижая градус и чуть ли не едва слышимо бубня себе что-то под нос. Вот тут Эрик, без зазрения совести, готов винить во всем собеседника - вина за содеянное бьет прямиком в солнечное сплетение из раза в раз с такой силой, что становится очень тяжело его не жалеть, но какие вопросы вообще решаются лаской или настойчиво-нежными просьбами? Не у них двоих точно.

- Не уйду, пока не добьюсь своего, ты ж меня знаешь, - с большим трудом Эрик растягивает губы в самодовольной ухмылке, стараясь придать ей максимально эгоистичное выражение. Он все силы прикладывает, чтобы заставить Чарльза себя ненавидеть, потому что сам живет именно так - черпает энергию из ярости, злобы и боли. Конечно, пусть и слабо, он представляет, что может получаться и по-другому, но у него не выходит, а учить тому, чем сам в идеале овладеть не смог - сомнительное предприятие. И видя во взгляде Ксавье не отвращение, а боль вперемешку с пониманием (ох уж это его вечное прощение всех, кого природа на свет отрыгнула), Леншерр хочет одновременно и на месте запрыгать от счастья, и взвыть от бессилия. Порой хочется быть именно тем человеком, образ которого он старательно рисует для невольных слушателей - абсолютно бессовестным и безжалостным. Смог бы искренне порадоваться, что вечно именно для него все столь удачно складывается. - Ты вроде бы степень какую-то там получал, да? Не особо заметно. Ведь только, что ты этот выбор сам обозначил.

Он вальяжно облокачивается о стол, с издевкой поглядывая на Чарльза. Тонет в слабой надежде, что телепат находится в максимально разбитом состоянии, чтобы не заметить ужасно театральной наигранности его действий. Леншерр обожает манипулировать людьми, но обычно делает, не выстраивая из себя какой-либо монструозный своей продуманностью образ, а играя с желаниями и темными сторонами других. Так, к слову, намного веселее получается. Поэтому примерять на себя нехарактерное амплуа оказывается чуть ли не невыносимой задачей.

- Даже не так, выбор за тебя сделал именно я, еще тогда. А сейчас ты просто пытаешься поменять правила игры, но, Чарльз, это же совсем не спортивно. Нечестно. У тебя никого обмануть, кроме себя, не получится, - с каждым сказанным словом лицо Эрика все больше и больше каменеет, а он лишь старается унять крупно бьющую его дрожь. В который раз напоминает себе, что делает это из лучших намерений. Что произносит все столь безжалостным тоном, потому что иначе никак. - Заканчивай. Выросли мы уже, чтобы в игры играть. Наберись смелости и сделай то, что от тебя требуется.