Marvelbreak |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Marvelbreak » Незавершенные эпизоды » тут валяются пьяные души, скотчем клеют свои раны
[epi]НЕ ХОТЯТ, ЧТОБЫ СТАЛО ЛУЧШЕ
Хельга Патаки, Сид Гифальди
убиваться своей болью,
обожать свое страданье.
люди боль могут удвоить,
напиваясь паленой дряни.
NB! детишки из трущоб купаются в стекле и не следят за чистотой речи[/epi]
[AVA]https://i.yapx.ru/FZZCE.gif[/AVA]
[NIC]Helga Pataki[/NIC]
[STA]просто отвали[/STA]
Отредактировано James Rogers (2019-10-13 22:45:12)
Хельге всегда казалось, что когда наступит час икс, ей полегчает. Отпустят обиды, перестанет неприятно тянуть в животе от мысли, что она всё ещё недостаточно хороша для своих предков, не будет больше причин вылезать из кожи вон лишь бы заметили, ведь больше некому будет её игнорировать. Ей правда казалось, что стоит земле глухо удариться о гроб Большого Боба, как тотчас пружина внутри неё развернётся, хлёстко ударяясь о рёбра, и станет легко. Лучше. И дышать полной грудью больше не будет больно. Но, как водится, она ошибалась. Не было у них никакого последнего разговора. Не было ни просьб простить, ни слёзных признаний, что всё это время ей только казалось, что она для своей семьи - отброс. Ничего не было из того, что так любят показывать в кино. Был только звонок с бесцветным голосом матери по ту сторону, уведомляющий, что Большого Боба больше нет, пустой взгляд самой Патаки и скорые сборы прямиком туда, куда бы она не хотела возвращаться. Никогда. Но сколько бы раз она не орала, сколько бы раз не шептала, как бы не умоляла всех богов мира не заставлять её снова ехать в ломающий её изнутри, обжигающий своими пейзажами, бьющий поддых людьми, оставшимися там, Хиллвуд, мироздание оставалось к её просьбам равнодушно. И это её уже даже не удивляло. Снова автобус. Снова пустота внутри. Снова мелькающие за окнами деревья и фонари, сменяющие друг друга, освещающие её бледное лицо полосами. И чувство, что капкан вот-вот снова захлопнется. Зажуёт её ногу и придётся ей отгрызть себе конечность, чтобы снова сбежать.
Если честно, Хельге было страшно. Не больно, не грустно - страшно. Страшно смотреть на бледное бездыханное лицо отца. Страшно смотреть в пустые, как и всегда, глаза матери. Страшно даже думать о том, что больше ей не придётся слышать громкого рёва, требующего стейк. Ничего этого больше не будет. Жалела ли она о том, что сбежала из отчего дома и практически оборвала все связи, лишив себе сомнительной радости быть элементом декора для не чужих вроде бы людей ещё лишних пять, десять. пятнадцать лет? Пожалуй, нет. Но внутри неё, как бы она не пыталась вытравить свою нежеланную соседку алкоголем, табаком и случайными порочными связями, всё ещё жила та маленькая глупая девочка в розовом платьице, хранящая под сердцем чужую фотографию и ждущая, что её назовут Хельгой и скажут хотя бы раз, что она, в общем-то, молодец.
Живучая стерва.
Похороны были шумными, впрочем, этому Патаки не удивилась. Её отец всегда был вот таким. Шумным, общительным, живым. А теперь его нет. Странное чувство, как будто этого не могло произойти, не то чтобы Хельга при виде падающей звезды загадывала долгую жизнь родителям, но и скорой смерти она им не желала, могла, конечно, но не опускалась так низко, ограничиваясь глухой, тупой злостью и затяжными депрессией или чем-то вроде тогго, с которыми отлично справлялись антидепрессанты. А ведь всего месяц назад она сама же, прижавшись к двери спиной и судорожно считая до десяти, предрекала ему скорую кончину, но не потому что ей в очередной раз напомнили, что она никто и нахуй никому не сдалась, нет. Это был простой и до смешного логичный вывод. Очевидный факт. Ведь диеты они не для Боба. Были не для него.
Хельга не слушала, что говорят другие. Молчала и сама. Ждала всё, что небеса развернутся и на них всех польётся дождь, может быть даже из стейков, ведь Большой Боб не мог уйти так просто, верно? Но не происходило ровным счётом ничего. Люди говорили, люди прощались. Её мать выглядела бледнее, чем обычно, и в руках не наблюдался привычный шейкер - несоответствие реальности с привычными картинками больно била по нервным окончаниям, заставляя мелко вздрагивать, как будто ей в самом деле не всё равно. Ольга прилететь не смогла и в этот раз её младшая бесполезная и безнадёжная сестра об этом в самом деле жалела - она бы смогла утешить мать, она бы рыдала над могилой за двоих, она ведь всегда была любимицей отца. Но приехала только глупая и нелюбимая широкобровая неудачница. Смешно, правда?
Хельга бросила землю, когда её подозвали, заглядывая в чужую могилу, как в бездну, боясь что та посмотрит на неё и утянет вниз. И не увидела там ровным счётом ничего кроме деревянного обычного гроба. И всё о чём она могла думать, так это о том, что жизнь так скоротечна. Был человек и вот нет его. Только память о нём, далеко не такая уж и светлая, пара дочек и безутешная жена, похожая на плохо детализированную восковую фигурку. Будет ли ему лучше там за чертой от мысли, что он так многого добился? Будет ли у него личный котёл за искорёженную самооценку младшего ребёнка? Или быть может только пара бонусов к карме за идеального старшего? Есть ли там хоть что-то? А главное какое дело до этого Хельге?
В принципе никакого. Если подумать, эти похороны равносильно всего-то одному лопнувшему тросу, тянущему её обратно в болото с гордым названием Хиллвуд.
Ничего такого.
Тогда почему внутри такой тугой узел из сложносочинённых чувств, разматывать который кажется самоубийством?
У Патаки не было ответа. Ей было дурно и всё ещё страшно. Мысли плохо укладывались в голове, пальцы продолжали унизительно подрагивать, даже спрятанные в слишком длинные рукава худи. С поминок она позорно сбежала, но с другой стороны навряд ли хоть кто-то заметил её отсутствие. Все были слишком заняты собой и Мириам. Кому вообще есть дело до Хельги? Большая часть присутствующих даже не знали, что у Боба две дочери. Или не хотели знать - это неважно. А ей в свою очередь нужно было побыть одной. Спрятаться от всего этого фарса, слиться с местностью и может быть дать волю чувствам, но это как и всегда казалось плохой идеей. Всё, что могло лишить её иллюзии контроля над происходящим - плохая идея. Вот только всё, что происходило в Хиллвуде, уничтожало её уверенность в том, что она переросла свою малую родину, освободилась и может идти дальше.
Если бы это было в самом деле так, то, наверное, каждое её возвращение сюда не запускало бы мотор мясорубки, превращающей всё её нутро в фарш?
Думать обо всём это Патаки отказывалась - устала. Настолько устала, что перестала думать и анализировать, просто доверилась собственным ногам, сперва принёсшим её прямиком в алкомаркет, где она обзавелась текилой, затем в парк. И если алкомаркет показался ей хорошей идеей, почти планом - напиться никогда не бывает вредно, если в голове каша и в животе неприятно скребутся кошки, то вот парк... спасибо, блять, большое, ебучее подсознание, ты та ещё сука. Ей бы уйти отсюда, не бередить воспоминания из прошлого, которое она уже успела замуровать в бетон, и совсем недавних событий, в которых было слишком много Сида, алкоголя и зашкаливающих эмоций, но для этого нужно было найти в себе силы снова куда-то идти. А их не было. И даже искать не стоило. Гораздо проще было залезть на скамейку с ногами, вскрывая бутылку, и заливая в себя больше, чем стоило за раз, тут же закашливаясь и жалея, что автопилот так и не выучил, что к текиле нужно хоть что-то углеводное, ведь в желудке уже давно формируется новая чёрная дыра.
Впрочем, ладно. Так, в принципе, тоже неплохо.
Главное, чтобы вдруг не заиграла ебучая песня, ставшая гимном её идиотизма в прошлый приезд в Хиллвуд. И чтобы никто не додумался её здесь искать - Хельга не думает, что кому-то в самом деле интересно как она, но мало ли. Жалостливых идиотов много. А Большой Боб был слишком значимым разрушителем города, чтобы вести о его смерти не стали общим достоянием. Но она не хочет жалости. Не хочет и бессмысленных слов о сочувствии. И никаких, блять, касаний. Нахуй людей. Нахуй Хиллвуд. Нахуй Большого Боба. И Мириам туда же.
Патаки хочется взять в руки скальпель и скрупулезно вырезать из себя всё, что нарывало. Непонятную и совершенно идиотскую любовь к родителям, которую годы боли и ощущения собственной никчёмности не смогли выжечь. Странное, неправильное желание, чтобы случилось чудо и из ниоткуда появился незнакомец, который бы обнял и сказал, что всё это совершенно нормально и дальше будет только лучше. Ебучий комок чуть выше живота и все слёзные каналы, так и норовящие сдаться и перестать держать внутри себя слёзы. Вырезать всё, что делало её обычной девочкой двадцати лет, потерявшей отца, пусть и не горячо любимого, но всё же давшего ей кров, еду, образование и показавшего, что необязательно быть кем-то любимым, чтобы вырасти не полным неудачником (впрочем, не факт, что она справилась). Вырезать и забыть. И Хиллвуд вырезать. И всё светлое, что всплыло, как какое-то дерьмо, под оглушающий бит музыки в баре. И Сида, Сида тоже нахуй вырезать из собственной головы. Просто на всякий случай. Чтобы ничего больше не случилось. Хельга хочет быть роботом. Куском железа, который ничего не чувствует. Куском бездушного железа, у которого не стягивает щёки от прорвавшихся сквозь оборону образа холодной суки слезы и солёных дорожек от них. Не хочет чувствовать, как тяжёло делать вдох и как рвано получается выдох.
Хельга хочет стать свободной. Сбежать. Провалиться сквозь землю. И не иметь ничего общего с Хиллвудом.
Больше. Никогда.
[NIC]Helga Pataki[/NIC]
[STA]просто отвали[/STA]
[AVA]https://i.yapx.ru/FZZCE.gif[/AVA]
Отредактировано James Rogers (2019-10-13 22:45:25)
O children
Lift up your voice, lift up your voice
Children
Rejoice, rejoice
Она всегда была странной. Резкой, агрессивной, бьющей кулаком в нос, словно от этого зависела ее жизнь. Она всегда была рядом, подставляла плечо, хохотала над сальными шутками, защищала в драках, стреляла сигареты. Хельга была своей, была рядом. Хельга была словно не с ним. В ее карих глазах – они всегда выделялись на ее бледном лице, словно случайный лишний мазок – было что-то непонятное, запутанное. Она могла курить с ним за школой, обсуждать какую-нибудь херню, но в мыслях была далеко. Патаки всегда была такой: непостоянной. В ней не было определенности, четкой константы, кроме единственного «я поддержу, если нужно». Это манило – как же это манило, особенно на фоне разукрашенных кукол, что ценили лишь пачку хрустящих зеленых в кармане, да машину побогаче. Сид ведь даже и не думал, что был влюблен – он не умел любить вот так, без оглядки, принимая человека полностью и даже больше. Слишком тяжело ему это давалось. Слишком плотным был собственный кокон из детской неуверенности и тщательно скрытых за маской крутого парня комплексов. А она умела смотреть. Хельга умела видеть. Это пугало – отталкивало даже, наверное, кому понравится, когда смотрят в самое нутро, то самое, нежное, ничем не защищенное. Это притягивало. Сбросить маски, вдохнуть полной грудью, сказать «да, я такой» - это только рядом с ней. Даже не наедине с самим собой. Сид на такое способен не был. Он видел лишь то страшное, затаенное в глубине темных, засасывающих во мглу зрачков. Видел то, что она, суровая венгерская валькирия, прятать даже не пыталась, но его никогда не пускали глубже, отгораживаясь стеной, столь толстой, что малышу Арнольдо и не снилось. Это была Хельга Патаки, девчонка, выросшая рядом с Сидом, но словно бы и не с ним. Хельга Патаки, для которой их маленький городок был больше похож на сдерживающие оковы, чем на любимое для жизни местечко.
Сид раздраженно потушил окурок о пепельницу, хмуро посматривая на слякоть, лежащую на улице. Мороз покусывал щеки и нос, и хотелось вернуться в дом, но он с какой-то поражающей настойчивостью торчал на балконе, выкуривая одну сигарету за другой, словно таким образом пытаясь остудить злость и раздражение, что до сих пор кипели где-то внутри него. Гифальди всегда был эмоциональней, чем оно того стоило, заводясь быстро, но остывая слишком долго, что это уже нельзя было спихнуть на горячую испанскую кровь его отца, а только лишь корить дрянной характер. Что, впрочем, обычно было не в его правилах, но Хельга, эта чертова Хельга, проехалась по всем его триггерам, словно трактор, не заботясь о самочувствии собственного когда-то лучшего друга, тем самым вызвав в нем слишком долго кипящие страсти, которые не получалось выкурить уже какую пачку сигарет. Интересовало ли Сида, что в тот момент чувствовала сама Патаки? Наверное, нет. Беспокоили ли его причины, по которым она бросила его там, у входа в бар, исчезая, словно ее и не было? Нет. Он – эгоист. Самый настоящий. Беспокоящийся лишь о том, что гребанная валькирия своим тупым ножом вновь вскрыла только заросшие гнойники, которые он так старательно прикрывал хрустящими долларами и пустым бахвальством. О том, что напомнила, каков он есть на самом деле – нет, она напомнила не о том, что он уже практически на самом дне, откуда ему будет не выбраться, это Гифальди знал и без нее, не настолько он был слеп к себе самому – там, у бара Лоренцо, внутри которого гремела музыка, яркими всполохами краски мигали разноцветные огоньки, она, без должного смущения, вытащила наружу все его детские комплексы и страхи, все то, что он пытался похоронить, прикрываясь яркими татуировками и пошлыми взглядами. Ей, гребанной Хельге Патаки, хватило для этого лишь задушенного «прости». Ей достаточно было разбудить то самое, глупое школьное чувство, зародившееся, стоило Сиду понять, что Хельга – это Хельга, и замены ей не найти. Наверное, если подумать, природа его чувств, хотя называть это чувствами даже в голове казалось дикостью, он ведь свято уверен, что все еще не способен любить, казалась немного странной, даже надуманной, но Сид слишком много знал женщин, и ни одна не была способна даже на ту толику поддержки, на ту толику глубины, которую воспитала в себе Хельга. Это все звучало как сопливая херня, конечно, ведь эта идиотка сама не без греха, а проблем с ней больше, чем с любой разукрашенной куклой, но… Было это блядское «но», что никак не отпускало. Это «но» вновь подцепило его на крючок, когда он спустя долгое время увидел эти темные глаза и знакомо-незнакомый тяжелый взгляд.
Ее дыхание у уха. Ее горячие губы. Ее руки у него на шее – воспоминания кинопленкой проматываются в голове. Выдавленное сквозь силу «прости». Холодный снег на полыхающих щеках. Душащее, уничтожающее одиночество. Непонимание, удивление, дробящая сердце боль. Раздражение. Злость. Подрагивающие нервно пальцы рук. Разбитый на смене бокал. Сочувствующая ладонь Карла на плече.
Для Сида словно ничего не поменялось за эти годы – он один, как и был раньше. Бросаемый, непонятно почему и за что. Заслуживающий лишь тонкой улыбки и презрительного взгляда вслед. Как тогда, в школьные годы, когда его шпыняли за сальные волосы и прыщавые щеки. Когда единственное, на что он мог рассчитывать – унылая дрочка в душе, с позорным представлением сексуальных телочек из журнала «Виктория сикрет», который он таскал у матери.
Гифальди раздраженно выдохнул, пытаясь не думать больше – самокопание не было тем, чем он любил заниматься, предпочитая существовать в розовых очках, словно бы не видя окружающего мира. Ему просто нужно выпить, и тогда все придет в норму. На работу ему нужно было только через день, мог себе позволить напиться до беспамятства. Чтобы не думать. Не вспоминать. Не видеть этот тягучий взгляд темных глаз, стоило ему только прикрыть веки. Чтобы не чувствовать аромат ее волос даже спустя долгое время. Хватит с него этих девичьих глупостей. Сид, недолго думая, закрыл балкон и подхватил с кровати теплую парку, накидывая ее на плечи. В карманы отправились кошелек и початая пачка сигарет. Возможно, ему бы стоило отвлечься делами попроще и безопаснее – убраться, к примеру, или погонять в комп, но увы, сейчас это уже не помогало.
- Текилу, Билл, - Сид устало прислонился к стойке, посматривая на разноцветные упаковки от снеков, думая, что еще можно купить, чтобы напиваться было не так скучно и одиноко. Рассеянно отсчитал монеты, пока продавец что-то ворчал про бесконечно бухающую молодежь и дурацкие вкусы. Гифальди и не слушал бы, пока не услышал: «вон, Хельга как и ты заходила, за папашей своим решила отправиться что ли?». В душе похолодело.
- Ты о чем? - стараясь оставаться внешне безучастным, Сид кинул на прилавок несколько батончиков и деньги на все сверху, - причем тут Хельга и Боб?
- Ну так помер папашка ее. Перебухал. И вы за ним собрались, - продавец сплюнул, а Гифальди только выругался мысленно, сгребая с прилавка пакет с алкоголем и закуской. Ему должно быть похуй. Похуй ему должно быть, понятно? Не должна волновать эта Хельга, бросившая его в одиночестве с ебучим стояком и полным непониманием, что делать. Не должна волновать Хельга, в очередной раз показавшая, что понять ее задача не из легких, что не собирается она открываться даже тем, кто был с ней рядом с самого детства. Что Сид Гифальди ее, венгерскую валькирию, интересует мало. Он думал об этом, а ноги сами несли его туда, где, по его мнению, могла находиться Патаки.
Туда, куда постоянно приходил он сам, пытаясь подумать. Скрыться от мира, побыть в одиночестве, пускай иллюзорном, пускай больше надуманном. Одиночестве.
К Хельге.
- Поешь, - дыхание сбивалось – почти бежал, даже сам того не замечая. Парка немного съехала с плеча, но Сид всегда умел делать вид, что это лишь нарочитая небрежность, которая была запланирована. Даже не убрал упавший на лицо локон, выбившийся из прически. Улыбнулся краем губ, не так как привык – широко и скалясь, нет. Не время для улыбок. И не время для тупого сочувствия. Ему не жаль. И Хельге не жаль. Это было понятно, как дважды два.
- И чего ты пьешь средь бело дня, как алкоголичка последняя?
Он не планировал играть в сочувствие – вовсе нет. Просто в их случае дружба и поддержка – а уж Сид как никто знал, насколько ей сейчас это нужно – была выше каких-то глупых, совсем детских чувств.
[NIC]Sid Gifaldi[/NIC]
[sta]Соси хуй[/sta]
[ava]https://i.yapx.ru/FZZCF.gif[/ava]
Отредактировано Kate Bishop (2019-10-13 22:46:39)
Что-то клинит в одной из схем.
Происходит программный сбой.
И не хочется жить ни с кем,
И в особенности с собой.
Хельга знала десяток способов уйти от реальности. У неё чёрный пояс по побегам и золотая медаль за неумение решать проблемы. Всё в ней про то, как бежать прочь от самой себя, сверкая пятками, не оборачиваясь и приговаривая "так будет лучше". Кому лучше не знает даже она. Единственное, что ей известно наверняка, так это то, что как бы хорошо она не стартовала, как бы уверенно не бежала прочь от всех и вся, что не оставляло её равнодушной, рано или поздно всё равно придётся остановиться и всё-таки увидеть то, от чего так долго бежала, снимая розовые очки, убирая вуаль с лица и смотря вокруг так, как будто всё это она видит впервые. Она знает это наверняка - проверяла. Вот только ни одна ещё такая остановка не сделала её жизнь легче и проще. Только сложнее.
Когда-то давно она притормозила, чтобы посмотреть в глаза Арнольду. Решила, так сказать, проблемы, попыталась поступить как взрослый и разумный человек, которому вовсе не нужно чморить человека, чьё благополучие беспокоит больше своего, разрешила себе попробовать этот модный метод "говори ртом", и, кажется, даже была счастлива. Иногда Патаки казалось, что лучше бы не была, ведь тогда, наверное, было бы не так больно потом. Но этого она уже не узнают, а в её биографии, как ни крути, в любом случае, независимо от её бессмысленных рассуждений, числился пункт: была счастлива, когда рядом был другой человек. Ключевое: была. Пока не остановилась снова, чтобы снова сказать ртом, только уже не то, что в самом деле крутилось в голове. Тогда ей хотелось умолять уехать с ней, падать ниц, рыдать и сходить с ума, ей хотелось быть любимой, ей хотелось быть понятой, но для этого ей нужно было слишком сильно рисковать собственной иллюзией защищённости от людей вокруг. Поэтому она остановилась и сказала: "прощай", чтобы после снова сорваться с места и сбежать, заклиная себя больше никогда не возвращаться.
Она, в общем-то, останавливалась и раньше, так сказать до Арнольда, то пытаясь достучаться до родителей, то пытаясь перестать быть агрессивной сукой, то пытаясь хоть с кем-то кроме своего потрёпанного дневника поделиться тем, что нарывало внутри. Порой останавливалась, чтобы, трусливо оглядываясь через плечо на собственные страхи и проблемы, протянуть руку другому, защитить, дать понять, что не один, толком не отдавая себе отчёт зачем ей это, просто зная, что так нужно. Эти остановки были не так страшны, благодаря им у неё были свои люди, которые пусть так и не услышали от неё честных признаний, что же её так гложит, прежде, чем она оставила их позади, но всё же были ей дороги, пусть она и спрятала воспоминания о них в шкатулку, а ключик от неё предпочла выкинуть. Их Хельга считала за точки отсчёта. До Сида было ещё хуже. До Фиби было ещё паскуднее. До их шайки одиночество душило не только по ночам. До Арнольда мир казался безнадёжным куском дерьма.
Иногда она тормозила буквально на пару секунд, но быстро одумывалась. Иногда нет. Арнольд и их прощание, пожалуй, были самые долгие её остановки, во время которых она опрометчиво скидывала с себя доспех стервозной валькирии, оголяя сердце, душу и рискуя всем тем, что внутри оставалось светлого и не изгаженного далёкой от картинок фильма со счастливым финалом реальностью. С того злополучного "прощай" она бежала достаточно долго, чтобы позволить себе думать, что проблемы уже не проблемы, а, так сказать, расходы преимущественно на бухло и психотерапевта. Но как всегда, переоценила себя, позабыв, что она всего-навсего человек, глупая, пусть и талантливая девица, со склонностью к нервным срывам, затяжной хандре и даже мыслям о суициде. Поэтому как-то неожиданно для себя снова начала задыхаться и притормаживать, с трудом пытаясь отдышаться, упираясь руками в собственные бёдра - она ведь вовсе не атлет, чтобы бежать, не уставая. И, если честно, за последние полгода она тормозила слишком часто, каждый раз снова и снова спотыкаясь о нелицеприятную правду, что никакие проблемы она на самом деле так и не решила, хоть и пыталась. Ей всё ещё зачем-то нужно было перестать быть невидимкой для родителей. Ей всё так же нужно было перерасти Хиллвуд, научиться жить так, чтобы возвращаться сюда не было смерти подобно. Она по-прежнему пугающе одинока. И, даже не смотря на то, что розовое платьице осталось только в памяти одноклассников, научиться проживать свои эмоции нормально, а не пряча голову в песок, ей по-прежнему только предстояло.
В списке её опрометчивых остановок были и больница, и тот самый злополучный бар. Обе принесли ей целый ворох смешанных чувств, в очередной раз тыкая носом, как нашкодившего котёнка, в то, что она так и не смогла помочь себе. Всё также боится Хиллвуда. Всё так же страшится привязанностей, просто потому что нет в ней уверенности, что если кого-то подпустить ближе, чем привыкла, всё не обернётся очередной личной драмой. Всё так же любит зачем-то родителей и ищет в их глазах тень узнавания и даже гордости за своего ребёнка.
И вот она снова притормозила. И где она? Ах да, сидит на скамейке, хлюпает носом, вцепилась в спасительную бутылку текилы и смотрит куда-то пустым взглядом, как будто и вовсе в себя, а не вокруг. Ей страшно и больно. Ей чертовски одиноко и всё ещё хочется стать бесчувственным роботом. Её штормит от желания поговорить хоть с кем-то до переночевать на этой самой скамейке в одиночестве лишь бы никого не видеть. Ей бы сорваться с места и продолжить свой побег, покупая билет на автобус, прячась в шумном Нью-Йорке - ведь это всё, что она в самом деле умела. Единственный в самом деле работающий транквилизатор. Но сил не осталось. Выгорела может или просто устала. Или вовсе недооценила как сильно её впечатлят похороны собственного отца. Разве это так важно?
Пожалуй, нет. Важно только то, что по большому счёту с момента её псевдоуспешного побега из города, который был для неё личным адом, ничего не изменилось. Проблемы всё те же, ощущение пустоты внутри всё то же. Хотя нет, теперь Большого Боба нет. Ей его не жалко, нет-нет. Все смертны и Боб свою смерть, пожалуй, даже заслужил, как бы странно это не звучало. Причины её боли и бесконечных немых вопросов небу "за что?" понемногу стирались с полотна мироздания, а Хельга оставалась. Всё такая же запутавшаяся, чурающаяся собственных эмоций, одинокая и глупая.
Очень глупая. А ведь говорят, что наивность с возрастом сходит на нет. Врут, видимо.
- Не хочу. Тошнит,- и не врёт ведь, в самом деле тошнит, не от еды правда. Скорее от самой себя, от клоунады на похоронах, а может быть и от текилы на голодный желудок, но тошнит. А от Сида вот не тошнит, только в дрожь бросает от самой мысли, что он её получается зачем-то искал. Её, Хельгу, которая кинула его, сыграв в небезызвестную игру "возбудим и не дадим" без объяснения причин. Это верность? Преданность? Человечность? Патаки в его компании неуютно, просто потому что она не знает, что ему сказать и нужно ли пытаться как-то объясниться, и в тоже время чуть легче. Сид не напрягает. Гифальди - это тот человек, который поймёт. Тот, кто в курсе, что Хельга тут наматывает сопли на кулак вовсе не из-за того, что Боб умер, нет. Впрочем, может быть он всё же не в курсе, что плачет она тут по себе. По своим лженадеждам, по своим громким словам, по своей браваде, по убеждению, что она со всем справится, что она сильная. Чёртов мир та ещё сука, если честно. Хельга, не пытаясь скрыть свой жест, устало вытирает влажную дорожку с щеки, хлюпает носом и даже не пытается улыбнуться, фокусируя взгляд на своём старом добром друге, отрешённо подмечая, что тот выглядит как человек, который бежал. Слишком много странностей и треволнений для одного дня.
- Почему как? Может это моё новое кредо. Твоё здоровье,- Патаки салютует бутылкой и заливает в себя очередную порцию текилы, не особо стесняясь собственной язвительности. Ну уж не от неё ждать слёз благодарности и попыток повиснуть на шее. Хотя вот последнее звучит не так плохо, но Сид не заслужил роли временной блокировки чувства одиночества. Хельга ещё не забыла всего того, что всколыхнул в неё этот смешной пацан из её прошлого. И она не бессердечная сука. Она просто устала. И ещё не успела прикупить очередной моток скотча, чтобы заклеить новые трещины, создавая иллюзию того, что она целая, сильная, независимая и готова бежать дальше, не оборачиваясь назад, конечно же. - А у тебя бутылка - это, конечно же, супер пупер модный аксессуар бармена? Или всё-таки тоже в алкоголики подался?
Бутылку, холодящую руку, Патаки с тихим стуком поставила на скамейку - надоело держать. Курить хотелось больше, чем пить, тем более, что в голове уже и так сплошной сумбур и вата. Наверное, ей в самом деле стоило притормозить и явление как будто из ниоткуда Гифальди можно было даже посчитать за знак свыше. Или нет. Хельга не уверена, но из двух зол выбирает то, что может принести в её жизнь смерть от рака, а не цирроз. Вот только краткая проверка карманов чёрного, как её жизнь, пуховика, явно не подходящей длины для здравомыслящей девушки, не желающий себе что-нибудь отморозить, не дала положительных результатов. Пусто. Хельга, вздохнув и не забыв потереть глаза в красноте которых она даже не сомневалась, с минуты молчит, разглядывая Сида и подбирая какие-то слова, но быстро сдаётся.
В голове тоже пусто.
- У тебя сигареты есть? Я свои забыла,- наверное, это неправильные слова. Наверное, ей стоило сделать акцент на том, что он тут, рядом, разгоняет её хандру одним своим существованием. Просто рядом, пусть и начал с ультимативной заботы и, в общем-то, оскорбления. Но это сложно. Ей не стыдно за тот вечер, но вспоминать его не хочется - слишком болезненно, как срывать бинт с намокшей раны. Но и делать вид, что всё как в старые-добрые кажется кощунственным. Но больше всего бесит, что ей вообще приходится об этом думать сейчас. Зачем? Кому из них это вообще нужно? Почему-то правильным ответом кажется: никому. - Слышал, что Большой Боб отправился в ад? У него были шумные похороны. А я.. сбежала. Ничего нового. А у тебя как дела? Расскажешь что-нибудь жизнеутверждающее?
Это всего-навсего жалкая попытка притвориться живой.
[NIC]Helga Pataki[/NIC]
[STA]просто отвали[/STA]
[AVA]https://i.yapx.ru/FZZCE.gif[/AVA]
Отредактировано James Rogers (2019-10-13 22:45:38)
Вы здесь » Marvelbreak » Незавершенные эпизоды » тут валяются пьяные души, скотчем клеют свои раны
