Marvelbreak |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Marvelbreak » Незавершенные эпизоды » душу цветущую любовью выжег
[epi](СПОЙЛЕР: ЗРЯ ЗРЯ ЗРЯ)
Том & Калеб
Томас не может отпустить прошлое. Калеб всё не может научиться быть настоящим. Вместе они, возможно, сойдут за одного целого человека.
NB! сублимируем и стеклимся[/epi]
[NIC]Thomas Meyer[/NIC]
[STA]море волнуется[/STA]
[AVA]https://i.yapx.ru/FSC8u.gif[/AVA]
Отредактировано James Rogers (2019-09-22 21:39:46)
Пробуждение у Мейера с некоторых пор ассоциировалось сугубо с сожалениями. Ему в самом деле очень жаль и даже немного стыдно перед мирозданием, что он не постарался и не сдох маленьким. Как и жаль, что вчера снова не знал меры, пытаясь заглушить тянущую, порядком осточертевшую, пустоту внутри, там, где у нормальных людей, если Том правильно помнит базовый курс биологии, желудок, запивая чувство собственной никчёмности дешёвым и не самым качественным алкоголем. И особенно ему жаль, что, кажется, вчера он снова нарвался на кого-то, распрощавшись с чувством страха после какой-то из стопок, но, как и всегда, то ли сбежал, то ли выглядел слишком жалким, чтобы его уже добили и он перестал мучиться. Мало ли о чём может сожалеть очередным поганым утром парень двадцати лет, каким-то чудом не отчисленный из универа, верно? У Томаса так и вовсе был чёрный пояс в сомнительном спорте "пожалей себя полностью, ведь вокруг одни мудаки". А ведь когда-то с ним всё было в порядке. Он был, ну, нормальным. Вполне себе жизнелюбивым, общительным и славным. Обаятельный чёрт с прекрасным чувством юмора и хорошей смекалкой. Влюблённый малый, светящийся изнутри. Но всё пошло по пизде. Ведь только в сказках парочки живут долго и счастливо - в жизни вечно происходит какое-то дерьмо. И люди - дерьмо. И жить невыносимо больно, тошно и от осознания всего этого хочется выть и лезть на стены. Но эту стадию Том уже прошёл. Теперь он пил. Пил так, как будто у него смертельный диагноз и через месяц он умрёт. Никаких диагнозов естественно не было, но вот мысль, что ещё месяц подобных переживаний и он сам сиганёт с моста без какой-либо помощи извне порой посещала его дурную голову.
Впрочем, почему же диагнозов не было? Это ложь. Очень даже были. Влюблённый идиот, которого использовали и выбросили как бесполезного щенка, который посмел нассать в тапки, не дождавшись прихода хозяина - чем не диагноз? Охуительная история, конечно. Может быть, если Мейер переживёт свою затяжную драму, он будет лет через пять рассказывать обо всём, что уже успел попробовать и о том, что собирался сделать с собой и своей жизнью, с шутками-прибаутками и чувством, что это офигительная история, этакий опыт, который посоветовать язык не повернётся, но конкретно для него был полезным, научил чему-нибудь (он и сам в это не верил, но мало ли).
Всё может быть. Но сейчас он хотел пить. Пить и сдохнуть.
Только вот его на удивление крепкий организм подыхать не спешил, как бы он над ним не издевался, забывая жрать и накачивая его то алкоголем, то исключительно дымом от самокруток с травой (боже, благослови Нидерланды). А воду ещё нужно было найти. И отложить сомнительные попытки принять вертикальное положение уже никак было нельзя - во рту грёбанная Сахара, желудок и вовсе, кажется, жрёт сам себя. Прекрасно. Великолепно. Утро на десять из десяти. Простонав что-то невнятное в подушку, Мейер попытался привстать на локтях, чтобы посмотреть, где он очнулся от своего алкотрипа в этот раз, но потерпел крах, рухнув обратно и испытав целый ряд неприятных ощущений во всём теле, как будто его всю ночь били (такой вариант развития вчерашних событий он всё ещё не исключал). Тихо и грязно выругался, повернул голову, с сомнением уставившись на лохматую голову рядом. Вдох. Выдох. Паниковать уже бессмысленно. Не в первый раз ему приходится просыпаться хуй пойми где, хуй пойми с кем и далеко не впервые он вынужден судорожно пытаться заставить мозг начать работать и подсказать спал ли он с кем-то в состоянии невменоза или пронесло.
- Блять.
Желание не разбудить своего соседа по койке вовсе не иррациональное. Сваливать лучше без неловких разговор с утра - ему в самом деле хватает дерьма в жизни, не хватало только с чужим разбираться. Да и кому вообще могла бы даже теоретически понравится идея пообщаться с парнем (а это, конечно же, парень, как иначе, Мейер, да?), у которого проходишь исключительно как девочка лёгкого поведения только не девочка, а вовсе не хороший человек и интересный собеседник? Точно не Томасу. Но всё же интерьер, который он с трудом оцифровывал вот уже как добрые минут десять, всё-таки кое-как поднявшись на локти и даже оттолкнувшись от матраса так, чтобы сесть, на удивление стыдливо прикрываясь одеялом (по крайней мере на нём остались боксеры - это хороший знак, а кровоподтёки по телу дело давно привычное - он и сам не знает, есть ли на нём свежие или это всё ещё не прошли приветы с прошлой, кажется, недели), казался ему знакомым. И это странно. Как-то раньше ему не случалось оказываться в гостях у незнакомцев, подцепивших его, готового упасть в объятия любому, кто скажет ему в его состоянии без пяти минут алкогольной комы, что он красивый, повторно. Может быть не всё так плохо? Мысленно досчитав до пяти, Том протянул руку и аккуратно стянул одеяло с чужой головы с чувством, как будто с плеч свалилась целая груда камней, узнавая в человеке рядом своего верного лучшего друга. Может быть бог в самом деле есть?
Хотя нет. Это вряд ли.
- Боже, я никогда не был так тебе рад, Калеб. Как хорошо то,- заметив, что хозяин квартиры, а это точно была не квартира самого Мейера, уже открыл глаза, его гость поспешил выразить всю свою радость, как словами, так и выражением лица. По ощущениям он как будто выиграл миллион долларов, только никакого миллиона у него естественно не было. Как мало оказывается нужно, чтобы почувствовать себя хоть немного не так хуево как обычно. Вот только его привычка падать сверху на друга детства сыграла с ним злую шутку. Он то рухнул сверху, накрывая собой и поворачивая головы так, чтобы видеть его заспанное лицо, но не учел, что ему в самом деле вчера досталось. А зря. - Ух, бля-как-больно-боже. Что вчера было? Ты спас меня от очередной попытки суицида чужими руками? Скажи мне, что у меня лицо осталось нетронутым. Хотя ничего не говори. Я чувствую и так. Бля-я. Как.. как ты вообще меня нашёл?
Обычно Мейер по утрам не был так говорлив, но тут у него вдруг открылось десятое, пожалуй, дыхание, позволившее закидать святого Калеба, с терпением самого Иисуса вытаскивающего его из всякого дерьма, вопросами. Но на этом силы иссякли и Томас вернулся к своему привычному состоянию: всё очень очень плохо. С тем же чувством он без особого надрыва принялся ощупывать лицо, пытаясь определить насколько всё плохо, касаясь кожи выверенными движениями. По его личной шкале все его сомнительные находки тянули на семёрочку, но к зеркалу лучше не подходить, конечно, выглядит он видимо в очередной раз хуевенько, бывало и лучше.
Пожалуй, парой месяцев раньше его бы определённо напрягло, если бы в его мире проснуться не в своей постели с пугающим своими масштабами похмельем и побоями вдруг стало нормой. Сейчас уже не напрягало. Это правда норма. Дерьмовая такая. Некрасивая совершенно, но норма. Жалеет ли он о том, что делает с собой? Возможно. Хочет ли остановиться? В принципе, он был бы не прочь. Вот только не может. Стоит ему протрезветь, как снова хочется выть от чувства, что все, что он дал другому человеку, вся его любовь, обожание и преданность были растоптаны, как ни в чём не бывало. Пустяк. Всё это как будто не имело значения. Звучит так, как будто ему тринадцать лет и первая в жизни любовь ему отказала, да? Вот только это было не так. Он был счастлив, по крайней мере ему так казалось, в мыслях у него даже был если не брак, так совместная жизнь до старости, может быть даже усыновленные детишки. Всего себя он посвящал Оливеру, растворялся в нём, предугадывал желания, как безумный повторял, как тот красив, вечно сбивался с я на мы, делал всё, лишь бы его гитарист мог и дальше писать песни. У него было странное, неправильное от и до желание подарить всего себя. И он дарил. И даже получал что-то взамен. Это была вовсе не история о том, как идиот Томас влюбился, а ему позволяли любить, нет, он знал, он чувствовал, что это было взаимно. Только это никак его не уберегло. Его просто вышвырнули из квартиры, не попросив, а приказав больше сюда не приходить, вслед выкинули и вещи, которые он успел поселить в чужом, как оказалось, доме. А Том в свою очередь просил зачем-то объяснить, умолял поговорить, одуматься. И даже получил ответ, только кажется лучше бы он его не слышал, лучше бы строил свои теории и гадал, что же сделал не так. Всё лучше, чем знать, что просто был временной игрушкой, этакой музой на время без смс и регистрации, а в Швеции его бывшего уже парня, без пяти минут жениха в его мечтах, ждала невеста, заканчивавшая университет. Охуенная история, правда? Тому тоже сперва показалось, что это смешно, что он выше того, чтобы страдать по мудаку, сбивать кулаки о чужую дверь, подвывать сидя у неё же, писать и названивать. Вот только оказалось, что Олли - это его пагубная привычка. Въелся под кожу, проел дыру в сердце. И он приходил. Он писал. Он звонил. Он поджидал у дома, просил подумать, просил поговорить, просил обождать. Кажется, даже заикался о том, чтобы остаться в качестве любовника, заглядывая в чужие одурманивающие его зелёные глаза снизу-вверх. И всё, что он получил, это ещё пару жарких ночей, немало презрения и целую тонну унижений. Сдался. И ударился во все тяжкие. И всё никак не мог найти почву у себя под ногами, чтобы оттолкнуться и рвануть вверх, подняться уже со дна, перестать себя уничтожать, задыхаться от горечи, перегорать как лампочка от случайных встреч на одну ночь.
Может он и впрямь жалкий и никчёмный, как сказал ему Оливер? Или просто безнадёжный?
Звучало правдоподобно. Небезнадёжных друзья не выискивали по городу и не притаскивали к себе домой разукрашенных и пьяных в дым. Да ещё и не помнящих, что было вчера. Небезнадёжные встают и идут дальше, пусть не сразу, но хотя бы спустя какой-то адекватный временной промежуток, ведь любовь всей жизни - мудак, это не самое страшное, что может случиться в жизни. Но Томас не вставал, лежал, там, где его бросили и жалел себя. Баюкал свою боль, заливал пустоту текилой, как брошенная собака тянулся к любым ласковым рукам, вёлся на доброе слово. Проблема Мейера ведь не в том, что он не понимает, что ведёт себя как долбоёб и делает себе только хуже. Его проблема в том, что он всё надеется, что о его злоключениях узнает Оливер и вдруг решит взять ответственность за того, кого приручил. Вот только квота на чудеса в жизни Томаса Мейера подошла к концу. Остался только святой Калеб и больше ничего светлого - у многих давно уже закончилось терпение смотреть на его пиздострадания, а кто-то просто отошёл в сторонку, посчитав, что Мейер как-нибудь сам разберётся. Вот только у него это из рук вон плохо получалось.
- У тебя тут нигде бутылка воды не завалялась?..
Перед Калебом он не собирался оправдываться, хотя вот именно перед ним бы и стоило заламывать руки. И каяться. Каяться во всех своих грехах, в том, что опять наверняка звонил по выученному наизусть номеру, что снова пытался забыться, что вовсе не пытался повеселиться или случайно перебрал. Потому что Калеб, ну, он хороший друг. Всё ещё протягивает зачем-то Тому руку, пытаясь вытащить его из кучи дерьма, в которой тот чувствовал себя на своём месте. Находил его. Отвозил домой. Беспокоился о нём. И ведь даже толком не знал всю эту сраную трагикомедию, гордо именуемую историей бессмысленной и болезненной любви Мейера. А всё равно. Хотя, возможно, именно потому что не знал из-за кого он так убивается и зачем так гробит себя, и продолжал протягивать руку - Томас узнавать наверняка не спешил.
Предпочитая и дальше верить, что Калеб, наверное, и впрямь святой.
[NIC]Thomas Meyer[/NIC]
[STA]море волнуется[/STA]
[AVA]https://i.yapx.ru/FSC8u.gif[/AVA]
Отредактировано James Rogers (2019-12-28 21:22:57)
Если вам хочется знать, как проебать свою жизнь к двадцати годам, обратитесь к Калебу Госсенсу – он подскажет и наглядно покажет. Если вам хочется знать, что такое социальное дно, эта затягивающая, высасывающая все силы трясина - просто спросите. Наркотики? Беспорядочные половые связи? Херня, по сравнению с тем, что творилось в жизни у Калеба, так и вовсе, пожалуй, гребанные цветочки. Он мог написать диссертацию о собственной социальной неловкости и прогрессирующем ОКР, но, пожалуй, не станет. Он бы мог консультировать четырнадцатилетних идиоток в том, как правильно резать запястье в приступе ненависти к самому себе, но не станет, потому что лезвия из магазинчика напротив остались где-то в прошлом, в том смущающем пубертатном периоде, когда прыщи лезли по всему лицу, руки и ноги казались отростками, мешающими управлять собственным телом, а голос позорно ломался. Калеб вообще много что мог, но получалось только напиваться, пытаясь таким образом хоть как-то перестать уничтожать себя, хотя бы мысленно. Алкоголь создавал иллюзию того, что он мог не думать. Алкоголь давал возможность отвлечься от себя самого на что-то другое – хотя бы на вертолеты, появляющиеся, стоит только прикрыть глаза. Алкоголь не был спасением, но именно в нем он почему-то его искал, предпочитая жить в самообмане, нежели принимать суровую реальность. Ту, что била кулаком под дых. Его реальность в том, что таких, как он, обычно называли неудачниками. Теми самыми серыми мышками, которые есть в каждом коллективе и бесят одним своим существованием. Калеб, впрочем, как и окружающие, считал себя невзрачным. Обычным, даже очень, парнем, гиком, который предпочитает вечерами полистать комиксы, вместо того, чтобы дрыгаться на вечеринке в клубе, пропуская басы через себя. Он даже пиво пил, как последний лошара – в одиночестве, и компанию ему составляло разве что аниме или родная приставка. И, казалось бы, что может быть проще, чем попытаться завести себе пару-тройку активных друзей, попытаться влиться в круг тех, кто окружал его, словно фоновый шум, постоянно, но он даже не пытался. Так, выбегал в курилку между пар, нервно ухмыляясь над тупыми шутками, чувствуя себя изгоем, случайно прибившимся к стаду.
Калеба нервировало. Общество – он не вписывался в него совершенно, словно черный мазок краски на солнечной картине, который отвлекает от общего полотна своей неуместностью и неправильностью. Нервировали разговоры с однокурссниками обо всем и ни о чем сразу, такие пустые, лишенные хотя бы малейшего смысла – эти сборники сплетен, в которых от правды не было совершенно ничего. Обжигали клеймом чужие, в основном презрительные, взгляды.
Он чувствовал себя лишним. Изгоем. Госсенсу хотелось порой запереться дома, в своей комнате, словно в ракушке, и не выходить никогда, но мать, упорно названивающая по телефону, чтобы выведать, как у сына дела, конечно же такого не позволяла, а только лишь удивлялась нелюдимости сына. Приговаривала, что ему стоит быть проще. Открыться к миру, ведь тогда и люди сами к нему потянутся. Херня. Все это – херня. Ему казалось очевидным, что лезть в социум, это примерно на том же уровне тупости, что добровольно засунуть голову в капкан - оторвет к хренам собачьим. Посещение универа – это словно вытанцовывание по лезвию ножа. Никогда не знаешь, когда сорвешься. Никогда не знаешь, в какой момент порежет ноги до самого мяса. Ему казалось даже, что он сидит в вагоне поезда, который мчится на всей скорости в беспросветную даль. Как нажать на стоп кран только ему не сказали. Потому что жизнь – ебанное дерьмо.
У Калеба кудрявые волосы. Россыпь веснушек на щеках. Трясущиеся нервно руки. Полуулыбка-полуосткал. Движения нервные, замученные. У Калеба есть чувство внутри, неправильное, которое он всеми силами отрицал и учился хотя бы делать вид, что нормальный. Только нормальным не получалось быть никак. Только наслаждаться бесконечным самообманом.
Пиво заканчивалось. Серия аниме тоже, но у него был еще целый второй сезон и долгая, полная одиночества ночь, которую он мог скрасить, запустив какую-нибудь игру, по своему обыкновению, но настроения на развлечения как-то не было. Как и не было желания заходить в дискорд, разрывая вязкую тишину собственного дома. Тишина это была для него лучшим товарищем – ее он хотя бы научился понимать и принимать, как бы убого это не звучало. Калеб мог бы, наверное, отправиться на одну из тусовок, на которой сейчас, скорее всего, был Том – единственный в мире человек, которого он без натяжки называл другом и ценил больше всего, но ему крайне не хотелось ощущать себя мебелью на чужом празднике жизни: когда все бухали и танцевали, он, как правило, сидел в углу, покрываясь плесенью и мечтая сбежать домой. И смотрел на Тома. Смотрел. Смотрел. А после, в приступах ненависти к себе, не выходил днями из дома, пытаясь привести сумасшествие в голове хоть в какую-то норму.
- Три, - он не разговаривает с продавщицей, которая знает его уже давно и приносит пиво привычной марки без вопросов. И сигареты кладет сверху – вот настолько сложился его ритуал. Калеб расплатился и, не поблагодарив, закинул кошелек и покупку в рюкзак, пряча руки в карманы, а глаза за низко натянутым капюшоном. В наушниках грохотала музыка, под ногами хлюпали лужи, оставшиеся после вчерашнего дождя, прохладный вечерний воздух немного холодил горячие от алкоголя щеки, и Госсенсу даже показалось на мгновенье, что жизнь не такое уж и дерьмо, как раньше. Но, нет. Только показалось. Когда из-за переулка вынырнули местные амбалы, которых боялись все, без исключения, он осторожно отошел в тень дома, надеясь, что из-за светов фонарей его не заметят. Эти обожали таскать кошелки и избивать тех, кто послабее или просто неправильно на них посмотрел. Ему повезло – не заметили. Но плохое предчувствие, что поскреблось дохлой кошкой где-то внутри, словно крючком за пупок тянуло зайти в этот грязный переулок, просто проверить, нет ли там кого. Калеб осторожно, убедившись, что парни отошли (он им был на один удар и влезать без причины в разборки не особо хотелось), заглянул за угол, без особого удивления замечая тело на грязной земле. Проклиная себя за тупую добродетель – надо было идти домой, что он тут забыл – подошел ближе, планируя оценить уровень повреждений и вызвать скорую, если потребуется. А потом заметил.
Куртка знакомая. Рюкзак, похожий на тот, что он дарил Тому на день рождения. Сердце забилось в груди сильнее. Зашумело в ушах от страха и нервов. Калеб, руганувшись, подбежал к лежащему человеку, с каким-то тупым отчаяньем понимая – не ошибся. Том.
- Эй, - ему казалось, что от страха он сойдет с ума. Том в последнее время влипал во всякое, но вот так, кажется, в первый раз, - эй, эй, эй, дружище?
Том что-то сдавленно простонал, когда Калеб аккуратно перевернул его на спину, суетясь и не зная, что делать дальше. Кажется, тот сильно не пострадал. Можно выдохнуть. Подхватывать под руки, на спину взваливая, чтобы дотащить до дома, устраивая там же на свою кровать. Смотря, как идиот, на закрытые томасовы глаза. Калеб, сам себя пугаясь, смахнул челку с его лба и тут же отдернул руку, к груди прижимая, обжигаясь. Это было неправильно. Нужно было прекращать. Но он ничего не мог с собой поделать – Тома хотелось заботой и любовью окружать, показывать, что зря он шатается по всяким злачным местам, когда рядом есть тот, кто готов быть всегда рядом.
Но это было неправильно – Госсенс это прекрасно знал. И ненавидел себя за это иррациональное, запретное даже. Старался виду не подавать: был другом, тем самым задротом, к которому приходили выпить пивка. Чем-то важным, но не столько, чтобы его душевные метания замечать. Улыбался – немного зажато, боясь, что прорвется наружу это внутреннее, заметным станет. И страдал. Как всегда – он создан для страданий. Интересно, он придет к истине через страдания, как сказано в Библии?
- Спи, - Калеб неловко поправил одеяло Тому и ушел обратно к компьютеру, пиво из рюкзака доставая. Его все еще немного потряхивало. Плечи ныли от чужого веса, взваленного на плечи, пока он тащил Мейера до дома. Пиво было лучшим способом загнать ураган из эмоций обратно в клетку, чтобы не выпускать. Как раз хватит до утра. Хватит, чтобы не обращать внимание, что он спит с Томом в одной кровати. Дышит одним воздухом. Чувствует его запах. Тепло – он рядом, руку протяни. Пива хватит, чтобы напиться так, что он вырубится сразу же, задыхаясь от этого невозможного, нереального чувства, перемешанного с диким страхом и ненавистью к себе. Хватит, чтобы не думать. Чтобы коснуться подушки, отодвинув ее подальше от Тома, и уснуть, закутавшись в самый край теплого одеяла, нагретого чужим телом. Не думать о том, что Том погряз в любви к другому. И ему, Калебу, в сердце его все равно нет ходу.
~
- Йопт, - просыпаться от того, что на него свалиться чужое тело, дышащее перегаром, он не планировал. Надеялся, что сможет подремать пару часов, встанет раньше Тома и успеет свалить на кухню, где можно было в безопасности перекурить. Сделать быстрый завтрак и одновременно настроиться на очередной круг внутреннего ада, когда в нем будут сражаться сложные чувства, о которых, в идеале, хотелось бы не думать совсем, - слезь, придурок.
Калеб выкатился на пол, сонно потирая глаза и потягиваясь. Экран не выключенного компьютера светил синим, немного раздражая. Он потряс головой, пытаясь прийти в чувство. По ощущениям он спал часа два.
- На столе вода, - Калеб мотнул головой в бутылку с минералкой, загодя приготовленную, срочно нуждаясь в порции утреннего кофе, чтобы хоть как-то функционировать. В отличие от Тома, который сладко продрых всю ночь, он занимался самоуничтожением, как извращенец пялясь на его спящее лицо. Так себе развлечение, честно говоря, - шел, шел и нашел. Случайно.
Утром он никогда не был особенно разговорчив, пока не выпьет кофе и не повтыкает в стену хотя бы полчаса. Особенности низкого давления, чтоб их.
- С кем ты вчера бухал, - он спросил для проформы, уходя на смежную кухню, чтобы щелкнуть чайником, недовольно потирая глаза, которые, по ощущениям, напоминали скорее пельмени, - жрать будешь? Могу что-нибудь приготовить. Выглядишь кстати, - Калеб посмотрел на Тома впервые за утро, чувствуя, как ухает сердце куда-то вглубь, а уши, так удачно прикрытые отросшими волосами, краснеют предательски, - паршиво.
Стыд за собственные тупые слова начал потихоньку подступать – нет бы спросить о самочувствии, предложить сделать компресс или сходить к врачу, но он всегда был слишком тугодумным, поэтому просто достал аптечку, чтобы хотя бы сделать вид, что держит все под контролем.
Хотя, конечно же, нихера это было не так.
[nic] Caleb Gossens [/nic]
[sta] I will fall with you [/sta]
[ava]https://i.ibb.co/jrYBz6p/file.gif [/ava]
Если бы Томас вдруг вздумал искать свою фотографию в словаре, он бы сразу начал со слова "среднестатистический" и навряд ли бы промахнулся. Потому что более точного определения для него, пожалуй, не было. И это даже не звучало для него оскорбительно, и давно уже не было причиной для расстройств. Проблем итак хватало с головой и совсем не было ни времени, ни сил для того чтобы ещё и по такой хуйне загоняться, ну, как раньше.
Раньше его в самом деле задевало, что он вот такой, средний. Буквально во всём. Ни рыба, ни мяса и никаких отличительных черт, которые в самом деле стоило бы заносить в личное дело, ну, разве что "распиздяй классический", но и тут он знал ребят покруче него. Даже сын и тот средний. И никакой гениальности, ничего такого выдающегося. Особенно в сравнении. Его старший брат чертовски умный малый, успешно лезущий вверх по карьерной лестнице в какой-то айти компании, проблем с которым было немало, но зато каков результат! Его младшая сестра до одури красива и виртуозна играет на пианино, не забывая при этом быть умницей, родительской радостью, вполне себе справляющейся с ролью будущей бизнесвумен уже сейчас. А он, ну, просто Томас. Симпатичный и на том спасибо. Не то чтобы тупой, но и гениальностью не пахнет. Дерьмово играет на гитаре, не умеет доводить начатое до конца, а из увлечений разве что болезненные влюбленности, наносящие незаживающие раны его не особо то и тонкой душевной организации. В нём нет ничего, что могло бы его отличать от серой массы вокруг. Даже в социуме он был как все: пил как все, баловался запрещёнными веществами как все, отжигал по ночам как все, боролся за что-то светлое и доброе не особо рьяно, а так, в общем потоке, и также как все с трудом продирал глаза по утрам, чтобы отволочь своё бренное тело в университет, куда, конечно же, пошёл просто потому что так принято. Так и жил. Под чужими дверьми разве что выл не как все. И, если подумать, эта его обыкновенность не была пороком. И даже каким-то уродством, нет. Но порой становилось плодородной почвой для рефлексии.
Последняя острая фаза самоуничижения пришлась как раз на момент стадии принятия чужого отказа от него, впрочем, "принятие" - это, наверное, чересчур громко. Именно тогда, ещё не совершая свои богомерзкие рейды в поисках ласкового слова по сомнительным тусовкам и барам, он всерьёз задумался, а чего он вообще ждал. И на вопрос: за что его вообще такого вот любить раз и навсегда, чтобы умереть в один день с улыбкой на губах, ответа не нашёл. И это практически всё объясняло. Только легче от этого не становилось. Хотелось сказки. Хотелось, чтобы то, что разрывало его изнутри на много маленьких Томасов было обоюдным. Хотелось быть исключительным, пусть для кого-то конкретного и одного на всём белом свете, но быть. До искусанных до крови губ, до сбитых о стену костяшек, до немого крика, рвущегося из груди. Хотелось больше чем жить, но для попытки самоубийства он тоже слишком нормальный. Ни шага вправо, ни шага влево. Просто Мейер. Просто парень из потока, просто тот, о ком может быть слышали, но ничего примечательного. В меру весёлый, общительный достаточно, чтобы прослыть славным малым, сообразительный до той степени, чтобы не маячить вечно в списках на отчисление. Недостаточно хорош, чтобы быть музой. Недостаточно загадочен, чтобы заинтересовать дольше чем на полгода. Недостаточный.
Может быть это слово ему подходило больше?
Томасу эта мысль не нравилась. Да никогда в общем-то и навряд ли ему вообще удастся в своём собственном сознании избавиться от ярлыка "ничего такого", вбитого в него невзначай, но очень качественно ещё со времен разбитых коленок и игр на заднем дворе. И, как бы странно это не звучало, от достаточно дерьмовых на вкус и цвет рассуждений какое же он на самом деле никчёмное существо его частенько отвлекал Калеб. Во многом ещё и тем, что этому парню почему-то он сам не надоедал, как другим. Перед ним не захлопывали дверь, не посылали нахрен и, кажется, всегда были рады, в каком бы состоянии он явился по его душу, даже не пытаясь вытащить того из его скорлупы - это ни к чему. О, это была простая и по-своему идеальная арифметика, в которой Томас выступал преимущественно в качестве приёмника, просто не афишировал это, с затаенным дыханием заглядывая за портьеры чужой, такой странной и такой нетипичной жизни.
А может быть это всё просто случай, тот самый, что чаще всего кидал его через бедро и показывал средний палец. Ведь на самом деле с Госсенсом дружба сложилась как-то сама собой и для Мейера это было так удивительно на первых порах - ну правда, что у них общего, кроме гражданства? Но он по привычке попытался заговорить с симпатичным внешне человеком, а в результате утонул в чужой маленькой галактике, полной удивительных вещей, о которых их хозяин и создатель почему-то не знал. Он ведь не искал себе друга-интроверта, чтобы вовсю им вертеть или самоутверждаться за его счёт, нет-нет-нет. Он и для подобного слишком, ну, стабильный что ли. Просто Калеб был весь из себя загадочный, молчаливый, возмутительно красивый и до крайности не заинтересован парнями, что в общем и целом Томасу импонировало - зона комфорта должна быть ещё и безопасной. И Мейеру всегда было интересно, а каково это быть, ну, другим? Не таким как ввсе, не вписывающимся, отстаивающим какие-то свои внутренние установки, не прогибаясь под изменчивый мир, не подстраиваясь и не адаптируясь - он ведь сам так не умел, сам того не замечая менялся под стать возрасту и стереотипам, вырастал из детских шмоток, примеривая подростковый шмот, подходящий для бунта, а затем как-то совершенно безболезненно перелез в молодёжные шмотки, подразумевающие всё и сразу. И вот, узнавал, выуживая из своего друга, вероятно, лучшего, пусть и без лейбла bf forever, возможно, даже не считающего себя таковым и не воспринимающим их общение чем-то большим, чем приятельство, по капле его мыслей, желаний, чувств, ощущений. И ни о чём не жалел уже как пару лет относительно плотного общения с затворником, предпочитающим рандеву с монитором и глубинами интернета шумным тусовкам. И до сих пор регулярно находил в Калебе что-то новое (и всерьёз задумывался на кой он такой бедовый вообще сдался святому Госсенсу в качестве друга, не особо то и хорошего, к слову). И по-своему этого странного кудрявого парня, прячущегося от целого света за панцирем нелюдимости, любил. Без надрыва, без страсти, безболезненно. Просто как человека. И это была его самая безопасная любовь за всю его жизнь.
И, о боже, конечно же, он ценил эту свою тихую гавань, полную непонятного для него, неизученного. Особенного.
(Совсем не такого как он сам).
- Не ругайся, я просто очень тебе рад,- Томас натужно смеётся и смещает вес, не без труда, конечно же, позволяя своему другу свалиться с кровати прямо на пол и тут же падает поперёк чужой, на секундочку, кровати, свешиваясь вниз головой и с интересом разглядывая как будто ошеломлённого подобным поведением со стороны своего друга Калеба. Такой смешной, конечно. Столько лет общаются, а всё ещё удивляется отсутствию мозга у Мейера. Вот кто бы ещё так верил в его отсутствующее благоразумие, а? Правильно, никто. Именно по этой причине Томас и не спешил присесть на уши Госсенсу и начать выть о жестокой любви, о том, что его кинул Оливер. Боже, он даже не рассказывал ему, что был какой-то Оливер. Благоразумно молчал, предпочитая оставлять свою странную личную жизнь за дверьми комнаты Калеба и не особо афишируя, что за девушками он уже давно не бегает и вообще предпочитает в их сторону исключительно лёгкий флирт, обеспечивающий ему доступ к лучшим конспектам из имеющихся. Он, если честно, так и не понял, что Калеб думает относительно нетрадиционной ориентации и не придёт ли ему в голову сжечь Мейера, как еретика, если вдруг узнает его не то чтобы страшный секрет. Но рисковать не стал. Не смотря на то, что он считал себя самым обыкновенным и абсолютно нормальным, не особо спотыкаясь о то, что все его последние отношения были с мужчинами, как и о то, что разбитое сердце он лечил максимально разрушительно для самого себя, совершать каминг ауты не пытался. Какая вообще миру разница? Родители бы и вовсе, наверное, расстроились. Или бы даже не заметили, что он что-то только что сказал - это ведь не так интересно, как успехи других детей. В него всё равно никто не верит. Не сдох и на том спасибо. Так и жил. Ну а Госсенсу просто рассказывал о своих приключениях под влиянием алкоголя, так как будто всё это ему нравилось и он так развлекался, а не пытался разрушить себя до основания, чтобы, возможно, чисто теоретически, отстроить заново и избавиться от чувства, что всё ещё нуждается в ласковой руке Оливера. - О, вода. Вода это хорошо.
Привычная улыбка причиняла боль, но Томас всё равно пытался. И с кровати послушно слез, пусть и медленнее, чем привык, но всё же. Боль болью, но пустыня Сахара в горле, как ни крути гораздо страшнее. В разы. Потянувшись и тут же об этом пожалев, Мейер тихо чертыхнулся, не забыв ещё и простонать что-то про то, что он больше никогда так не будет напиваться (это была, конечно же, ложь, ведь пустота внутри никуда не делась и по-прежнему причиняла дискомфорт), прошлёпал до стола и схватил бутылку, избавляясь от крышки. Воду он пил с жадностью, успев облиться и забить на это. Зеркало в комнате пытался не искать, а если бы и нашёл, то не стал бы в него смотреть - он на самом деле не мазохист и совсем не любил обнаруживать себя с утра не только с головной болью и всеми прелестями похмелья, но ещё и избитым, хоть последнее время это и не новость. Не убили, не сломали и, кажется, не совершили ничего, о чём бы он не хотел вспоминать и ладно. И хорошо.
Наверное.
- Мм не помню? Это была очередная вечеринка кого-то, кого я даже не знаю лично, ну, знаешь, меня позвал Джек, который знает Нила, который знаком с Грегори, который как раз и замутил тусовку. Как-то так,- а тут он даже не врал, как-то так он последнее время и развлекался. Ходить на вечеринки собственных друзей и напиваться до состояния, в котором он льнул к любому, кто был недостаточно умён, чтобы посмотреть на него заинтересованно, он не рисковал. У него где-то внутри ещё остались ошмётки собственного достоинства, но это, конечно, не точно. Опустошив бутылку и с сожалением определив, что этого мало, Томас, особо не стесняясь того, что всё ещё щеголяет исключительно в боксерах прошлёпал следом за Калебом на кухню, где устало рухнул на табурет, принявшись без особого стеснения рассматривать до одури хозяйственного Госсенса.
Есть ему не хотелось. Разве что провалиться под землю, даже не от стыда, а так просто. И пить. Голова гудела, желчь подступала к горлу, тело ныло, а сам Мейер, всячески отказываясь любоваться очередными галактиками кровоподтёков на собственном теле, продолжил пялиться на Калеба и думать о том, какой же он чудесный.
Славный. Удивительный. И добрый.
- На меня не готовь, боюсь, что есть я смогу только часов через двенадцать. А блевать в твой унитаз - это уже перебор, ну, наверное. Но если хочешь, то я могу,- Мейеру всё ещё жаль, что он маленьким не сдох, но разыгрывать перед Калебом пристыженность даже не пытается. Он не поймёт за что ему стыдно. Единственное на что вообще надеется Томас, так это на то, что он спал мертвым сном и не стонал ничего лишнего сквозь сон. Никаких имён. Парень, подпер голову рукой, уперевшись ей в стол, и принялся болтать ногой, поджав другую под себя - так удобнее. - И, о боже, ты ранил меня в самое сердце. Что значит паршиво? Ты разве не должен меня утешать и говорить, что я всё равно прекрасен? Что ты за друг вообще?
Мейер немного переигрывает, но ведёт себя как обычно, старается. Доёбывается, подъёбывает, болтает, хотя на самом деле ему скорее хочется разбить голову о стол, чтобы она перестала болеть. Замолкает на пару минут, пытаясь вспомнить хоть что-то, но сталкивается с привычным уже блоком. Может быть оно и к лучшему? Навряд ли ему досталось за то, что он такой красивый. Скорее всего неправильно понял чьи-то сигналы. Или требовал ласки от кого-то, кто был уже занят. Или просто был собой. Так много вопросов и ни одного ответа. Вероятно, к счастью.
- Шёл, шёл и нашёл, как славно звучит. Спасибо, Калеб. Думаю, что ты спас меня от переохлаждения и пробуждения в обезьяннике. Я всегда знал, что ты настоящий друг,- Томас, стараясь лишний раз не шевелиться, поднимает взгляд на потолок, обдумывает свои мысли, прикидывает насколько в своём праве. И решает, что терять ему нечего. По крайней мере он всегда неплохо разбирался в эмоциях Госсенса и умел тормозить вовремя, не причиняя тому вреда. Хоть в чём-то он был не так уж плох. - Калеб, ты когда-нибудь был влюблён до истерики от одной мысли, что предмету своей влюблённости ты безразличен?
Мейер вот был. И вот уже как пару месяцев или уже даже больше бился в истерике. Странной, больной истерике. И не знал, как её уже закончить. Да и хотел ли?
Пустота внутри недовольно заворочилась, давя изнутри и напоминая, что он всё ещё не тот самый. И никогда им, возможно, не будет. Никакой сказки. Никаких хэппи-эндов. Признай уже, Томас Мейер, что ты ни о чём. Недостаточный. Ничтожество.
Мейер шмыгнул носом, сам не поняв, пытается ли он тут разрыдаться на кухне у друга или просто немного простыл, валяясь в лужах на асфальте.
- А где моя одежда, кстати?
[NIC]Thomas Meyer[/NIC]
[STA]море волнуется[/STA]
[AVA]https://i.yapx.ru/FSC8u.gif[/AVA]
Вы здесь » Marvelbreak » Незавершенные эпизоды » душу цветущую любовью выжег
