Если честно, Пьетро лекцией от самого Клинта Бартона впечатлился. Не так, чтобы вдруг перестать быть самим собой, творить всяко-разные непотребства, тупить, психовать и перманетно передвигаться с места на места, находя очередные неприятности за углом, даже не пытаясь найти для себя какое-то мало-мальски подходящее место, чтобы взять и остепениться уже (он пробовал - результат в среднем отрицательный, в сумме он в разводе и его ребёнок растёт без него, что не может не расстраивать). Но достаточно, чтобы горестно вздохнуть, позаламывать руки для галочки и отправиться на поиски своей потерявшейся в мире сестры. Прошлые обиды никуда не делись - это не так работает, но на самом деле Пьетро играюче закрыл на них глаза. Не потому что вдруг решил, что был не прав (хотя может и был, что уж там). А потому что Ванда - это вторая половина его души. Роднее её у него никого и никогда не будет. Без её едва заметного присутствия в голове всегда было одиноко, как-то не так. Без неё тоже было весело и задорно, он в самом деле умел жить в отрыве от неё, но отсутствие за плечом одной немного странной, но так нежно им любимой девушки всегда, буквально всегда, отрицательно сказывалось на его сноровитости и загонах. Ванда для него всегда была и будет важна, важнее чем чтобы то ни было, важнее целого мира. Это аксиома. И, если честно, узнай он раньше, что у неё проблемы - он бы давно уже её нашёл, из-под земли достал, прижал к себе, уткнулся своими губами в тёмную макушку и качал бы в своих объятиях, пока всё её демоны не отступят, сдаваясь под его напором бескопромиссной любви.

Но он не знал.
А теперь вот узнал и носился по Нью-Йорку, вынюхивая, выискивая, поворачивая на бегу к себе лицом женщин, смутно похожих со спины на Ванду, пугая их и даже не пытаясь извиниться - это всё сейчас неважно, плевать на других. Ему нужно найти Ванду. Он обязан. Он обещал ей, что всегда защитит её. Он говорил, что она может на него положиться. А потом сбежал. Оставил одну, посчитав в своём праве. И к чему это, чёрт побери, привело?! Боже, он почти отчаялся. Устал. Вымотался. И всё повторял про себя, крепко сжав губы: ну же, малышка, давай, услышь меня, увидь, почувствуй, дай мне хотя бы один чёртов знак. Услышь меня! А в ответ грёбанная тишина. И связи как будто и не было. И даже замедленное сознание, выдающее его с головой всем способным услышать, не ощущало никакого отклика. Пустота. Пугающая, тёмная, затягивающая.
В какой-то момент Пьетро даже запаниковал, мысленно перебирая возможные причины молчания в эфире. Одна другой хуже. Чего он только не успел придумать, пока не вылетел на небольшую улочку, тормозя позади одинокой прохожей, стоявшей к нему спиной, и замирая в паре шагов от неё, вглядываясь в силуэт, прислушиваясь к собственным ощущениям.
Всё равно тишина, но.. может быть не показалось?

Сердце пропускает пару ударов и снова заходится в истерике, бешено гоня кровь по артериям. Пьетро вдыхает через плотно сжатые зубы, с присвистом выдыхает, сжимает руки в кулаки и снова разжимает. Собирается с силами, с духом. Он чертовски устал ошибаться - каждая ошибка наотмашь била по лицу. Каждая незнакомая девушка как с размаху вогнанный под рёбра нож. Ему в самом деле уже страшно. И дико даже от мысли, что он оставил свою сестрёнку так надолго одну в этой кромешной темноте, без воспоминаний, без понимания кто она и что она может. Он то всё прекрасно помнит. Знает. Может быть в разы больше других. И от этой мысли горько и во рту привкус стали, да гари.
Но Пьетро не трус. Он идиот, эгоист и абсолютно точно чудак. Но не трус.

- Ванда?

Говорит чётко. Говорит громче, чем того требует окружающая тишина сонного переулка, чьи жители давно разбежались по своим делам. Говорит с нажимом, не теряя надежды. Смотрит напряженно и делает шаг, сокращая дистанцию. А затем ещё шаг, чтобы тронуть за плечо. С трудом выжидает какие-то бесконечно долгие секунды пока на него обернутся, а затем выдыхает уже облегченно, как-то отстранённо подмечая, что затаил дыхание.
Ванда.

- Боже, я так за тебя испугался.

Не врёт. Он не любит врать сестре и вовсе не потому что она может залезть в его голову. Нет-нет. Это привычка из их несчастливого детства. Это его манифест. А руки сами тянутся, обнимая крепко, прижимая к себе. Сейчас он совсем не думает о том, что для Ванды, если верить Клинту, а причин подозревать его во лжи у Максимоффа нет, он чужой. Не брат. Не заноза в заднице. Не болтливое чудовище с солнечной улыбкой.
Чужак.

Он просто не хочет об этом думать.
Потому что от этой мысли больно. Как будто пули снова прошивают тело насквозь и он снова истекает кровью.
Только ран нет. А больно всё равно.
Забавно, правда?
(Ему так совсем не кажется).

Пьетро слышит своё имя и пара булыжников валяться с грохотом вниз, давая шанс на успешный разбег перед прыжком. А затем слышит вопросы и снова ощущает себя как на расстреле, приговоренным, скованным, сломленным даже. Кто вы? Пуля прошла насквозь, разрывая лёгкое. Я ничего не помню. Пробита артерия в бедре, кровь рвётся наружу, хлещет, окрашивая своего непутевого хозяина в красный. А вы меня, кажется, знаете. Осколок вошёл в плечо, принуждая отступить, повинуясь чужой тонкой руке, оттолкнувшей от себя мягче, чем следовало по сценарию. И Пьетро делает этот несчастный полушаг назад, замирая, смотрит не веряще, смотрит как неизлечимо больной на врача, принёсшего подтверждение диагноза, натужно сглатывает и теряется во времени, в пространстве, разжимая руки, опуская их плетями по бокам.
Ранила. Ранила. Убила.

Он ведь знал, что так будет. Он ведь был предупреждён. Он ведь искал её так яростно, отказываясь отступать и сдаваться, именно поэтому. Потому что она потеряла саму себя. А он здесь, чтобы уберечь её от её сил, напомнить ей, кто она, вытащить из глубин её сознания воспоминания о ней, о них. Ему казалось, что он готов к подобным вопросам, что он справится, что не растеряется и будет её крепостью, будет её силой. Но только казалось. Улыбка меркнет, становясь жалостливой. Он всё смотрит и смотрит, подбирая слова, ища в себе силы заговорить, всё думает, что ведь мог бы просто показать, если бы был уверен, что она помнит, как это смотреть внутрь него. Но всё больше похоже на то, что не помнит. Не знает. Пустота. Абсолютное ничто.
И от этой мысли ему дико. От этой мысли горько. От этой мысли всего его прошивает разряд в 220, заставляя вздрогнуть.
Всё гораздо хуже, чем он думал, верно? И никто не знает обратимы ли изменения. Никто. Ничего. Не знает. И только в его голове каледойскоп воспоминаний, поделённых когда-то на  двоих. И солнечных, и сумрачных, и полных смеха, и их слёз. В его голове крутится под грустную музычку фильм под названием "жизнь близнецов Максимоффых", но этого недостаточно, чтобы Ванда вспомнила.

- Пьетро,- это констатация факта, проверка собственных страховочных тросов перед прыжком в пропасть. А он всё не может очнуться, распахнуть пошире глаза, сделать картинку в своей голове широкоформатный и начать говорить правильные, нужные вещи. Это всё так сложно. Так страшно. Так странно объяснять Ванде кто он. Так странно не иметь возможности просто помолчать в компании своей второй половины души. Так сложно стоять рядом, но не обнимать, не баюкать в своих руках, сливаясь в единое - ведь так единственное верно. Ведь все иные сюжеты - глупости, не имеющие права на жизнь. Он зачем-то кивает. Тихо вздыхает, собирает из осколков слово "надежда" и начинает путано объясняться, запрещая себе задумываться над сказанным. - Брат. Я твой брат, малышка. Старше всего на пару минут. Я тот, кто всегда был рядом с тобой, пока.. пока не сбежал. Я твоя тень. Ты моё сердце. И.. я обещал тебя сберечь и не сберёг. Прости меня за это.

Он чувствует себя жалким. Он чувствует себя недостойным. Ему хочется проснуться на продавленном диване, с облегчением поняв, что это всего лишь страшный сон. Но этого не произойдёт. Ведь Ванда перед ним. Живая, тёплая, сбитая с толку. Такая родная, такая близкая и как никогда далёкая. Пьетро тянет руку, ласково гладя чужую щёку, улыбаясь одними лишь уголками губ и всё силясь понять что ему рассказать? Начать с детства? Или пойти с конца, чтобы прийти к началу? Что ему, чёрт возьми, делать?!

- Я знаю тебя как себя. Всегда вместе. Всегда вдвоём. Ты мой мир, Ванда. Ты ничего не помнишь, да? Совсем? Ни Заковию? Ни Гидру? Ни Альтрона? Боже. Боже, как же так вышло. А.. что ты помнишь про меня?

Пьетро частит, смотрит с болью, даже не пытаясь её скрыть. И всё судорожно силится понять, чем он может всковырнуть заслонку на памяти сестры. Их общей болью? Их общей радостью? Может быть просто стоит ей дать время и быть рядом?
Он в растерянности. И тонет, тонет в море сожалений, всё повторяя как мантру, что теперь всё будет хорошо. Они ведь вместе.
Остальное не так важно. И пусть мир горит. Пусть мир сходит с ума. Это всё неважно.
Никогда не было в самом деле важным.

-

Пьетро на самом деле может только представлять, что сейчас ощущает Ванда, как и что происходит в её голове, чувствуя себя особенно бессильным от мысли, что показать она ему тоже не может. Перспективы пугают. Родной голос продолжает наносить глубокие кровоточащие раны, произнося то, что он услышать не был готов, но если подумать, то это его проблемы. Ванда не виновата, что он вот такой слабый, неподготовленный к тому, чтобы потерять её, стать незнакомым, неспособный сосуществовать в мире с самой идеей, что мир у них больше (пока?) не один на двоих, а разделённый на неравные доли и розданный каждому лично в руки. Она не несёт ответственности за его немощность, не отвечает за его растерянность. И Пьетро её не винит. Не злится, не пытается назначить её виновной по всем статьям. Нет-нет-нет. Это было бы бесчестно, это было бы низко, это было бы всего-навсего попыткой дать себе повод сбежать, а он не хочет снова поворачиваться спиной и скрываться в клубах пыли. Он не может. Не готов. Ему эта мысль противна. И поэтому он всё силится понять, так и замерев на месте, не стирая с лица растерянной улыбки, смотря во все глаза, угадывая жесты, но не узнавая  девушку перед собой всё равно, и спотыкается раз за разом о стену, выросшую между ними, разглядывая её и всё пытаясь найти какую-нибудь лазейку. Но стена построена на славу, отдаёт монументальностью и совершенно идеальна. И от этого хочется взвыть или приняться торопливо причитать, кляня судьбу, злясь на Таноса, ненавидя себя за невмешательство. Только это ничего не изменит.
Но вот беда в том, что у Максимоффа совсем нет идей, что же может лихо изменить курс их общего с Вандой корабля, минуя скалы, о которые они вот-вот разобьются. И от этого по-прежнему горько, и внутри что-то со звоном лопается, как стекло от жара огня. И на губах привкус гари - привет из детства. И сердце ухает вниз, завещая напоследок сделать с этим хоть что-то, пока оно будет приходить в себя.

- От целого мира, родная,- в его голове сотни ласковых прозвищ, которые он никогда специально не придумывал, те, что произносил в течение жизни, обращаясь к сестре и сейчас делал тоже самое неосознанно с каким-то внутренним надрывом видя, что для неё всё эти слова - ничто. У него целый ворох воспоминаний, удушающих своей нежностью и искренностью. И всё это сейчас только его. Личное. А его пугает такое положение дел. Он не умеет  жить вот так, сам с собой. Никогда не пробовал и не хотел. И извинялся за то, что обещал, что у них всё обязательно будет хорошо, что они сдюжат, смогут. Но не смогли. Не сдюжили. Потеряли то единственное в самом деле важное. Потеряли сами себя. Вот только Ванда его не понимает и он сникает, но продолжает говорить, говорить, говорить. Лишь бы тишина не наступала. Лишь бы отсрочить момент, когда его сестра, такая бескрайней  далёкая на сегодняшний день, устав от загадок, захочет уйти, чтобы уложить всё в своей голове. Он не готов. Не может так. Но и держать насильно не выход. Он должен помочь, а не доламывать то, что и так было некрепко склеено скотчем и вот-вот рисковало сломаться окончательно. Он ведь видел места надломов - знал куда смотреть. Угадывал возможное развитие событий, краем глаза то и дело подмечая красные всполохи, но спастись не спешил. Он здесь не для того. Он здесь для того, чтобы помочь. Не себе, а Ванде. - За то, что не был рядом. За то, что опоздал. За то, что мучаю тебя, надеясь вернуть тебя себе. Я извиняюсь за то, что я такой непроходимый идиот. Но.. ты не бери в голову. Сейчас это совсем неважно.

Сейчас почти всё неважно, кроме самой Ванды и её отчуждения. И Пьетро готов с упрямством непроходимого кретина сбивать кулаки в кровь о стену между ними. Он в самом деле ради неё готов поднять все свои воспоминания, даже те, что хоронил с почестями и вспоминать не желал. Он мог бы рассказать её всю их жизнь от и до. Лишь бы согласилась выслушать, лишь бы не испугалась, лишь бы её сила не взяла вверх, лишь бы справилась. А он уж как-нибудь справится. Не ради себя, ради неё. Чтобы уберечь от мира. От самой себя. От затаившейся в неё силы. От пагубного влияния извне.
От всего. Он ведь обещал.

- Заковия наш потерянный дом. Гидра наш создатель и в тоже время враг,- объясняет ровно, теряясь в собственных мыслях. Говорит так, как будто ему совсем не больно, но глаза выдают с головой. Глаза да руки, с трудом складывающиеся в затейливые фигуры - единственное, что в нём сейчас не было обездвижено внутренней тоской, болью и каким-то опустошением. Неверием может быть. Растерянностью. Страхом, что это навсегда. И злостью на себя за такие отвратительные, богомерзкие мысли. - Альтрон сошедшая с ума железка, попортившая нам крови. Наша ошибка и наш враг.

Каждое "наш" как заклинание. В сердце осколок стекла, а может быть железа, ведь так правдоподобнее, а больно не меньше. Он всё смотрит, он всё ищет признаки узнавания и не находит. Криво улыбается, услышав её единственное воспоминание и замолкает на долгие пару секунд, подбирая нужные слова. Сейчас говорить о собственных обидах, о глупо ссоре на почве Мстителей, о своём эгоизме не с руки. И точкой отсчёта, видимо, будет его почти смерть. Болезненная, уничтожающая, не сломавшая, но заставившая бежать дольше, чем стоило.
Так тому и быть.

- Ты помнишь мою смерть. Но даже ей меня не остановить, не мог ведь я оставить тебя одну. Ты помнишь день, когда пала Заковия. Ты помнишь день, когда меня расстреляли как мишень в тире. Ты помнишь меня. И свою боль. Тебе было больно, потому что мы всегда были связаны. Один мир на двоих, помнишь? - нет, не помнит. Зато он помнит как эти пальцы и раньше касались его груди, только увереннее, а не так невесомо. Он помнит всё. И знает, что красный - это порой приговор. Он знает, что контроль для Ванды важен. Как и понимает, что сейчас она совсем не знает, как управляться своим колдовством. А сила в ней бурлит, переползая на его синий привычный костюм. А сила в ней сходит с ума. И Пьетро обеспокоен. И Пьетро спешит сказать ей слова поддержки, успокоить, утихомирить ему неподвластное. На что-то по-прежнему надеясь.

- Уже не страшно, слышишь, котёнок? Всё хорошо. Не бойся. Я рядом. Красное - это совсем не плохо. Это.. всего лишь твоя сила. Часть тебя, неподелённая надвое. Ты главное не бойся. Дыши, хорошо? Мы со всем разберёмся. Всё будет в порядке. Я жив. На мне нет больше красного. И ты жива. Мы всё вернём. Мы справимся. Мы всегда справляемся.

Ему хочется привлечь её к себе, обнять, устало ткнуться сухими губами в макушку и шептать, пока не пропадёт голос, что всё будет в порядке. Но он остаётся недвижим, всматриваясь в родное (и такое чужое) лицо, надеясь, что его услышат. Ему сейчас плевать на мир вокруг. Плевать на всё, чем жил и дышал последние года два. Всё это сейчас поблекло и отошло на второй план. Всё важное, ценное, драгоценное сфокусировалось в Ванде.
И это всё, что он знал наверняка.

Пьетро умеет смотреть и слушать. И он смотрит. И он слышит. Улавливает изменения в чужом настроении - он знает Ванду лучше, чем самого себя, расшифровывает с ошибкой, но не придаёт этому значения. Замечает, как та балансирует на грани, ловя ртом воздух, дыша беспокойно, шепотом повторяя его единственно возможный манифест. И думает, думает, что дальше либо прозрение, либо трагедия. И не может заставить себя заткнуться, остановиться, дать ей время, отступившись, цепляясь за надежду, что сейчас стена между ними пойдёт трещинами и падёт прямиком к его ногам. Спешит. Он всегда слишком спешит, не умея тормозить на поворотах и в этом его сила. И в этом его самый страшный грех. Он так спешит вернуть себе своё. Он так хочет вернуть себе Ванду, что не замечает, как неосторожным словом, как своей искренностью, удушающей, ослепляющей, разрушающей что-то внутри самого важного для него человека на свете, ломает что-то хрупкое, выбивая из чужих рук поводья, державшие в узде могущество, толком и не спящее с самого начала, с самого первого его "Ванда".
И продолжает начатое, ища точку, в которою стоит ударить. Ища слабину в чужой темноту, размахивая своим метафорическим факелом, пытаясь выхватить больше деталей. И говорит, опутывая сестру их общими воспоминаниями. Пытается отогреть свою маленькую, такую хрупкую, Герду, вынуть пару льдинок из её глаз. Ему всё ещё страшно. Ему больно. Но он стоит на своих двоих крепко, не желая сдвигаться. Но он отказывается сдаваться. Ради неё. Ради них.
Его сестра слишком долго была одна. Ведь даже неделя - это почти целая вечность. Ведь даже день - это роскошь.

- Был, но он разрушен. Мы нашли для себя новый дом, рядом с нами были другие люди, берегли нас, заботились о нас. Мы почти всю жизнь были вдвоём против целого мира, но это уже давненько не так. У нас есть друзья, о нас заботимся не только мы,- ему не хочется говорить про Мстителей, но соврать или умолчать он тоже не может. Потому говорит расплывчато, говорит не то, что нужно. Вдруг начинает задыхаться от следующих вопросов, ужасаясь её мыслям, но считает до десяти и запрещает себе впадать в это болото собственных переживаний. Им не стоит жалеть о своих решениях. Ванде необходимо вспомнить, что они сами выбрали свой путь. Это важно. Это чертовски важно. Это всё ещё больно, но это часть их истории, вычеркнуть которую было непозволительно. Пьетро не хочет вернуть себе часть Ванды, может быть самую удобную или самую целую. Ему нужна она вся. Полностью. От и до. Со всеми сомнениями и их общими ошибками в анамнезе. Со своими слабостями и своим могуществом, разрушающим её порой, низводящим в ничто. - Мы сами это сделали с собой. Пришли к ним за помощью и они помогли. Мы хотели быть сильнее, хотели отомстить, сделать мир лучше. Мы горевали по родителями. И Гидра сделала нас теми, кем мы являемся. Но с нами всё в порядке, правда. Это не приговор. Это дар. Со мной? Ускорили, возводя в абсолют. Ты просто сейчас этого не ощущаешь, не помнишь.

Ему хочется сказать: "обязательно вспомнишь", но он вовремя тормозит себя, заменяя слова обязывающие её очнуться, способные ранить, на растерянную улыбку. Ему всё кажется, что он что-то упустил. Не заметил. Облажался, но не понимает что. А потом слышит шёпот, а затем речитатив сестры. И осознание накатывает как цунами на прибрежную зону: громко, быстро, не оставляя и шанса на спасение.

- Нет! Нет-нет-нет, Ванда, стой, ты неправильно трактуешь. Мы разделились, ты была нужна в другом месте. Я спас нашего друга, я спас Клинта. И не рассчитал, но это ничего. Нестрашно. Меня же подлатали, слышишь меня? Вот он я. Сердце бьётся. Всё уже в порядке.

И непонятно кого из них он тут успокаивает своими сбивчивыми речами. Ему хочется верить, что Ванду, но по факту скорее уже себя. Он  жив. Его починили. Всё давно уже в порядке.
(Будет, когда он сможет вернуть себе вторую половину своей души).

- Ванда?..

Голос звучит растерянно, глаза в неподдельном ужасе округляются. Он понимает о чём она, но не хочет, чтобы обещание сбылось. Это будет катастрофа. Это его неудача. Он не справился. Не справляется. Не помог. Потопил только. И он силится успеть сказать ещё что-то, но не успевает.
Всюду красный.
Красный, красный, красный.
Пьетро не боится Ванды. Пьетро не боится её силы. Но он до обидного смертен и слаб перед ней. Никогда ему не сравняться с сестрой, впрочем он и не хотел никогда, ведь они всегда были по одну сторону любых баррикад. Единый организм. Одна жизнь на двоих. Но сейчас бы не отказался иметь хотя бы шанс её остановить.
Но он бессилен.

И красная магия бьёт поддых, сжимает в своих тисках, отшвыривает прочь. Ударная волна несётся по тихой когда-то улице, выбивая окна. И Пьетро кричит из последних сил "нет", которое должно было значить "остановись". И он хочет крикнуть своё ничего уже незначащее "Ванда", но воздуха нет и мысль не преобразовывается в звук. Его как тряпичную куклу отбрасывает в дом, размазывает по стене, снова подкидывает и снова воздух из лёгких выходит с хрипом. И нет сил вскочить. И он просто сползает вниз, оседая на вспученный чужим страхом асфальт, чувствуя, как в углу рта выступила кровь - кажется, лёгкое. Но ему не страшно. Больно. Но не страшно. Он знает, что если немного посидеть, если переждать, то всё восстановится и он снова будет в порядке.
Но у него нет права на ошибку. Он не может ждать.
И встать не может.
И тянет только руку в немой просьбе вернуться к нему, смотря на Ванду не как на чудовище. А как на самое родное существо на свете, оступившееся на крутой лестнице. С болью и молчаливо умоляя остановиться.
Остановиться, пока ей не о чем жалеть.
Остановиться, пока этот мир цел.
Не потому что он переживает за других - ему плевать.
А только лишь потому, что она сама себя гонит в капкан. Капкан, из которого она может и не выбраться, как бы он не старался ей помочь.