В три-ноль-шесть над городом клубится не то смог, не то темнота – поди разбери в этих фиберглассовых отблесках неоновых вывесок. По разбитому асфальту этих улиц ползет вся вообразимая дрянь: от облезлых котов до отрыжек из люков канализации, не справлявшейся с недавним дождем. Эта осень – уже не золотая, но отцветшая, сморщенная, высохшая, в гамме от серого дня до непроглядной черноты ночи, едва-едва тлеющая в редкий яркий полдень последними яркими красками перед самым приходом зимней летаргии – определенно, здесь ее любимое время года.

  Мурашками по затылку она провожает глухое дребезжащее эхо старого автомобиля, передающегося – видимо несколько поколений – по наследству; оно затухает как звук падающей капли в глубокий колодец, растворяясь в непрекращающейся суматохе густонаселенных кварталов. В этом фоновом белом шуме Офелия – а на контроле аэродрома сегодня Андреа Моро – чувствует себя одновременно комфортно, скрывая даже отзвуки собственных шагов по пожарной лестнице, и непривычно – вырванная из тихой блажи одинокого острова с морем до горизонта. Она покидает свои крепости редко, и в исключительных – как сегодня – случаях: её личные счеты сводятся лично ей – и этот закон не преступался ею уже почти пятьдесят лет.

   Ранним подарком на Рождество приоткрытая створка окна – ровно так, чтобы под деревянной рамой вместились пальцы в кожаных перчатках и в плавном движении подняли ее в бесшумно распахнутую дверь в жилище черного копателя, пытавшегося продать через даркнет – цитата – необычный артефакт времен Второй Мировой; а по факту – комплект металлических когтей, заполненных ядом, формула которого погибла сначала вместе с краснокнижным видом гадюк, а потом – с коалицией Красного Черепа. Они были отданы – еще тогда, в сороковые – Шмидту на откуп ее собственной судьбы; и казалось, были потеряны вовсе, пока не всплыли неделю назад в цене больше двухсот тысяч зеленых. И не то, чтобы Офелия была как-то скована в средствах – но они принадлежат ей, и за их возвращение будет сегодня платить не она. Опуская с подоконника вторую ступню на расшатанный паркет она морщится запаху пыли и лапши быстрого приготовления; план переигрывается ей на ходу – и вместо затяжных игр из темноты в «кто там» она рявкнет:

- Доброе утро, Вьетнам! – прямо в лицо уснувшему перед ящиком обрюзгшему мужику неясной национальности, прежде чем за воротник засаленного поло вытряхнуть того из кресла на пол. Присущая обыкновенно ей металлическая элегантность рассыпается прахом ярости в этом её рандеву, и Мадам даже не пытается тянуться к тонкому кинжалу, закрепленному горизонтально – на пояснице. Тот, кто посмел объявить ее собственность своей, не достоин смерти быстрой – а ведь можно было распотрошить и обыскать все жилье, но ей становится мерзко от мысли о копании в ящиках его бельевого шкафа – но должен на себе испытать все радости близкого знакомства с владелицей лично.

  Приподнять еще раз – контрольно – за воротник, опустить голову на пол с глухим стуком; и кто бы сомневался, что голова у него пустая как ведро на заброшенной ферме; падение перебьет дыхание и заставит мир рассыпаться перед глазами в снопе искр; вглядеться не больше чем на мгновение в хаотично вращающиеся зрачки – прежде, чем надавить на горло коленом, обтянутым в черную форму в чешуйчатый оттиск.

  - Где? – ее голос звенит равнодушием и решимостью, а ладонь, силящуюся стряхнуть давление с шеи, прижимают за запястье к полу рядом с ухом; она уверена в том, что ситуация не требует уточнений.

  Ответный хрип, яростная борьба ногами – и Офелия давит чуть сильнее, отсчитывая – через обязательное «миссисипи» - до пятнадцати, пока пульс в запястье не станет отвечать кроличьей эхокардиограмме; с упоением ловит этот блеск безумия и отчаяния в глазах под ней; повторяет, не меняя тона – но вторым коленом начиная давить на то место, где у людей должен начинаться пресс – а не подтаявший на жаре пудинг – как здесь:

  - Где? – и временно перенося вес с колена на горле на второе, попавшее, кажется, точнехонько в жировую складку, дает шанс на спасение – или быструю кончину – в зависимости от слишком большого количества вещей; но сталкивается лишь с самым глупым на ее памяти выбором, который совершается людьми – тем не менее – из раза в раз: - Сука!..

   Размеренный отсчет – вновь до пятнадцати, прибавляя сверху еще до пяти, и пульс в запястье снова приближается к семи за три секунды, а пальцы цепляются за половицы паркета, отрывая или их вместе с клеем или собственные ногти; но Мадам доминирует без мельтешения и беготни – ни лишнего движения, ни лишнего звука; - Где?

  Ругательства захлебываются хрипом, пульс в запястье уже неотличимо сливается через кожу перчатки в одну истеричную вибрацию, и вес снова переносится от горла к животу: давая, вероятно, последний шанс на легкий исход и прямой ответ, вместо слов которого – лишь вялый, подернутый тремором жест в сторону казалось пустой стены; - Код?

  - Я за все заплатил, - хрипит тело под ее коленями, на гласных скатываясь в шипящий шепот; Офелия могла бы и взломать – но терять время не входит в список ее желаний; - и она смещает колено на плечо, горло охватывая ладонью и опуская свое лицо ниже – пусть кожей он чувствует ее дыхание, отдающее для него могильной пылью; пахнущее свежей кровью и предчувствием того, что это последний на его памяти вечер четверга и нулевой километр отсчета бегущей перед глазами жизни – пальцы напрягаются, считая секунды и пульс, и чужой голос внутри ликует, предвкушая, как оборвется в темноту мир в этих зрачках: - Код?

- Убей! – грохочет навязчивой мыслью в голове, и Мадам – почти сама себе не хозяйка – едва сдерживается, чтобы не сжать пальцы до агонии и глухого хруста; ноги копателя уже отбивают ритмы похоронного марша, когда до ее слуха доносится заветное, - Восемь…
Пальцы разжимаются лишь немного, позволяя вдохнуть и продолжить, - Четыре… Пять, два… - Его медлительный хрип ее раздражает, и она дергает вверх воротник, прикладывая еще раз его затылком о паркет и приводя в чувство, - Шестьдесят девять!

- Он не нужен тебе, убей, - и пальцы сжимаются вновь вокруг шеи, возвращая обрюзгшее тело в объятия асфиксии; чужой голос внутри подталкивает ее все дальше, и лишь разумный план-обещание дает ей отсрочку; резкое касание ребра ладони под ухом – и Офелия наконец может встать над бессознательным телом. Сейф за картиной – она бы и хмыкнула той предсказуемости, что наблюдала – да была удивлена тому, что у такого вообще есть сейф; шесть нажатий и зеленая индикация отдается в нутро сладостным нетерпением.

   Даже спустя столько лет, на пальцах они сидят – как родные; и Мадам перебирает ими в воздухе, любуясь своими перстами похлеще любой невесты; легкая пыль ностальгии лишь прибавляет ситуации очарования. Столько лет они ждали ее – ту единственную, что знает как нужно освободить их характер и норов. Бросив взгляд вокруг себя, пересекает комнату в семь неспешных шагов, все еще наслаждаясь тихой музыкой металла ее когтей; и подтягивает к телу виновника этой встречи напольную лампу; морщится – почти брезгливо – пятну на торшере; и включает свет. Перешагнув через копателя одной ногой, она снова опускается ему на грудь и вытягивает на полу его руку, подставляя тусклому грязно-желтому свету лампы; и с воодушевлением школьника, препарирующего лягушку, проводит самым острием когтя вдоль его вен – в этом нежном касании, похожем больше на предварительную ласку, было столько холода и смерти, что ей почти жаль, что мужчина без сознания. Голос вновь ликует, наблюдая, как расползается от невидимого пореза чернотой по венам яд, стремительно несясь по капиллярам в сторону сердца – и никаких больше семи ударов за три секунды. С садистским наслаждением она вслушивается в последний выдох этого – уже – тела, и удовлетворенно улыбается, снова любуясь своим обручальным когтям на правой руке – как вдова, но и в этом есть своя поэзия, несомненно. Через час начнут растворяться кальциевые соединения – размягчатся кости, зубы; к утру тело будет настолько напоминать жидкий кошачий корм, что, вероятно, спасет кошачье семейство всего дома от голодной смерти на несколько дней.

- Допустим, - нарочито небрежно поведя плечом, она опустится глубже в кресле, закидывая ногу на ногу, - Но что конкретно с этого будет иметь Мадрипур?

  Глаза – в подозрительном прищуре - ищут в движении черт лица капитана любой намек на недобросовестность или ложь; пока встречая к себе лишь пренебрежение – и то ли он настолько хороший актер, то ли и вправду не знал, куда сунулся. Офелия сплетет пальцы над своим животом, расслабляя позу:

- Финансовой компенсации за пользование портом – мало, - в шелестении океанского бриза ее голос звучит почти нежно, сплетаясь с доносящим звоном ветряного колокольчика на крыльце за много комнат от кабинета; в полутонах о серьезных вещах – наиболее выверенный путь к выгодным бартерам, - Здесь наиболее ценной валютой считаются услуги, - подавшись вперед, она укладывает руки с локтями на стол, направляя замок из пальцев прямо на собеседника.

  Процент от добычи, транспорт, информация и льготная цена на внеземные артефакты и краденые технологии – как разбрасывание зерна перед птицей; Офелия смеется – но лишь про себя – так не ведут переговоры не то, что морские – но и сухопутные волки; на деле же – кивает, заинтересованно вздергивая левую бровь. На мониторе моргнет на десять секунд изображение – и исчезнет; ну что же, теперь – повальсируем.

  - Здесь не жмут рук, - опираясь ладонями о стол, она поднимается, и платье воздушно струится, строя видимость ее безоружности и самонадеянности, - Но Ваше предложение нам интересно – детали обсудим позже.

  В духе иллюзии тихой гавани – которая поддерживалась, правда, только в этом здании – она открывает дверцу стенного шкафа, извлекая пару бокалов и графин, искрящий в отблесках высокого солнца рубиновой гранью: и багровые реки наполнят чаши на высоких и тонких ножках – правда, не крови, а вина, уже запахом кутая в объятия теплых сицилийских ночей. В небрежном жесте она пятерней зачесывает волосы назад и отбрасывает на одно плечо, вместе с тем присаживаясь на край стола по левую руку от гостя и предоставляя ему время и возможность бокал выбрать самому. Дальний от себя, и ближний – к ней:

А Вы, Капитан, не так уж глупы.

  - За сотрудничество, - зачем изобретать велосипед, если его до тебя уже изобрели боги банальности и лени? Тонкий звон, и на краю остается отпечаток коричневой помады; а губы Мадам растягиваются в удовлетворенной насмешке. Встречая недоуменный, вопросительный взгляд, Офелия со звучным выдохом поднимается на ноги:

  - С этого момента, у тебя есть… - поднимая глаза к потолку, считает – якобы – навскидку, - Секунд тридцать пять на то, чтобы рассказать, что от Мадрипура нужно Руке, - заходя за спину, она легко проводит пальцами по спинке стула, а затем склоняется к уху капитана, укладывая всё своё предплечье на его плечи, - И поверь, - почти переходя на шепот у самой мочки, - Ты не захочешь знать, что случится с тобой после.

   Сладострастная – и оттого так любимая ею – гремучая смесь паралитиков и змеиного яда, не отдающая по вкусу ничем под вуалью вязкой сухости выдержанного вина; уже привязавшая руки и ноги горе-шпиона к стулу: досчитай до двадцати восьми и он разрастется под кожей россыпью игл морозного утра где-нибудь в Арктике; на отметке в тридцать четыре он хищным зверем пройдет сквозь джунгли твоих каппиляров к самому сладкому – сердцу; в шестьдесят по тебе воспоет колокол.

  Насмешливым взглядом Мадам проводит в небытие все попытки гостя рассказать ей о том, как тяжела жизнь контрабандиста, и рука – всего лишь часть тела. К несчастью, все это красноречие может быть хоть бесконечно прекрасным – но тонкая паутина сети агентов покрывает площади, много большие, чем могло бы казаться: если восточное направление не гремит как то, что осталось, распалось и снова образовалось на материке – не значит, что опасность оно в себе таит меньшую. Она выпрямляется, и снова усаживается на край стола – но уже прямо перед гостем:

  - Десять секунд, и я уже не смогу тебе помочь, - почти в негодовании разведя руками, она сплетает пальцы перед своими бедрами, - Восемь…