Погасший, тяжелый взгляд не сходил с лица гостьи. Казалось, что открывший тяжелую дверь мужчина узнает и не узнает ее. Или же видит впервые.

Впрочем, сейчас он, взглянув в зеркало, едва ли мог бы узнать сам себя. Да и едва ли хоть кто-то в Асгарде, в Девяти мирах и хоть кто-нибудь среди дальних звезд мог бы представить, что Тор, сын Одина, повстречает свою нареченную на пороге дома, пошатываясь и не в силах стоять на ногах. Его золотые волосы, некогда спорившие своим сиянием с солнцем, спутались и потухли. В отросшей бороде блестели капли - а запах браги, способный сшибить с ног какого-нибудь юнца вроде Питера Паркера, или даже кого посильнее, подсказывал, что то было не ключевая вода.
Просторная хламида и штаны изгнанного героя также были заляпаны и грязны.

Словно внезапно осознав это, Тор смутился; его щеки вспыхнули краской стыда. Окажись перед ним любой из Мстителей, Фандрал вместе с Вольштаггом, Бальдр или даже сам Хэймдалль, он попросту захлопнул бы дверь перед носом незваного гостя. Однако, взглянув в лицо леди Сиф еще раз, Одинсон понял, что сопротивление бесполезно.
- Ну... проходи, раз пришла.

... Дом у ворот, тот самый, который он занял, едва перебравшись в Мидгард и заняв кучу почетных должностей, выглядел не лучше хозяина. Сумрак закрытых окон не мог скрыть ни разгромленной мебели, ни разбитых и смятых вещей. Становилось понятней и происхождение аромата, густо насыщавшего покой и впитавшегося одежду и волосы изгнанника: вся прихожая, способная в мирное время вместить человек тридцать, была заставлена бочонками из-под эля. Посредине же ее и вовсе красовалось закисшее озеро: как видно, когда Одинсону надоело добираться до дальних бюрдюков, переставляя их с места на место, он принялся просто вышибать донышки, как щедрый садовник водою, поливая камень и дерево пола хмельной влагой.
Бросив на это великолепие быстрый взгляд, Громовержец кивнул своей гостье, веля проходить внутрь дома; очевидно было, что он смирился с неизбежностью или же пребывает уже в том состоянии, когда человек не сознает ни стыда, ни добра, ни зла.
Придерживаясь за стены, он шаркающей походкой добрался до уцелевшего чудом дивана в гостиной и рухнул на него.

Это приземление сыграло с ним злую шутку. Едва ли седалище сына Одина ощутило опору, и таким образом лишило аса необходимости оставаться в сознании, глаза его стали закатываться. Не прошло и минуты, как первый раскат храпа, походившего на отдаленное громыхание, прокатился под стенами дома. Но, то ли не выдержав веса, то ли подкошенная буйством за два дня возлияний, ножка дивана предательски хрустнула, и просела - и Тор, разбуженный этой встряской, мгновенно открыл глаза.
Хотя и с трудом.
- Сиф?- удивление в его голосе и новая вспышка румянца подсказывали, что из похмельной головы уже выветрилось все то, что случилось лишь пять минут назад. Он даже попытался подняться, однако на сей раз ноги никак не желали слушаться сына Одина.- Ты как здесь?

Едва заметная горькая усмешка скользнула по губам Громовержца при этом жесте. Сиф была в своем праве, и ее гнев, обращенный на светловолосую голову, нельзя было назвать несправедливым. Теперь, когда и вчерашние товарищи и сегодняшние враги только и ждут, чтоб вцепиться зубами в глотку асам, когда изо всех щелей, словно запах крысиного помета, несется шепоток об узурпации и захвате власти, о жестокости новых владых; сейчас, когда мощный противник впервые явился из-за спин марионеток, он, Тор, сын Одина, не должен был, не имел права на проявление столь унизительной и позорной слабости.
Те дни, когда самонадеянный юноша буянил под грозным оком отца на веселых пирах, или готов был вскочить на коня при первом же знаке опасности, сгинули в прошлом. И никакие крики разорванного пополам сердца о том, что он тоже может болеть, не должны приниматься в расчет.
И без того он позволил себе слишком надолго забыться.

Конечно, смешно было думать, что пара глотков воды приведет его в чувство. Но все же, не споря, не пытаясь усмирить ее гнев словом или взглядом, Тор протянул руку, принимая из тонкой, но крепкой руки бутылку с водой. Прозаично. Это не дома, где та поднесла бы ему чашу с медовым отваром.
Скитаясь между мирами, он надеялся стать проводником одного для другого, позволить им слиться в единое целое, как это было давно, при его отце и его деде, Бёре. Но в результате сам стал не принятым ни в одном из миров.
Для Асгарда - изгнанник, убийца и позор на челе Всеотцов. Для Мидгарда - в лучшем случае картонный герой, плакаты с которым назавтра заклеят объявлениями о распродаже в супермаркете.
А в худшем.

- Благодарю тебя,- сделав первый глоток и утирая ладонью рот, проговорил Одинсон слабо ворочающимся языком. Вновь усмехнувшись, плеснул на ладонь воды и отер помятое, словно после встречи с кулаком ледяного великана лицо.
- Знаю все что ты скажешь,- глядя на гостью с тем обреченным спокойствием, что носит пепел на мертвых полях Свартальфехейма, проговорил он.- И ты права.

Лицо Громовержца переменилось. Мгновенье назад снисходительное, оно побледнело, чтобы затем расцвести двумя пятнами румянца, яркостью способного затмить маковые поля, столь излюбленные колдунами и травниками. Поперхнувшись, он едва не выронил из ладоней бутылку, пристыженный и не в силах поверить тому, что услышал.

Древний закон империй, закон самой природы: покинуть, отступить от союзника, от государя, что оказался слаб, сделал позорную ошибку. Цари и владыки не осуждались за это, ибо их первый закон был - выживание для своего края; ближние соратники следовали их примеру, отчасти из преданности государству, отчасти из желания сохранить собственную жизнь. Сторонники Бёра перешли на службу к Куллу - и от него же они, по воцарении Одина, стеклись под знамя нового господина.
Троица и сама Леди битв нужны были Асгарду сейчас даже больше, чем раньше. После случившегося, теперь, когда предстояло так много восстановить, спастись от бесчисленных бед. К тому же Сиф всегда любила их дом куда больше, чем суетный и неблагодарный Мидгард.
И она говорит...
Говорит...

- Я...- понимая, что не в силах удерживать бутылку в трясущихся пальцах, он сунул ее рядом с собой на диван, дрожа, как осиновый лист, с часто бьющимся сердцем. Румянец на бледном лице тоже померк, а потом вновь расцвел.- Сиф, я...

Что он мог сказать? Содеянное не заслуживало прощения. Как он может признаться ей, той, кому клялся именем Одина, перед народом, что допустил такую ошибку? Преступление. Святыня их народа, дар Всеотца находилась теперь в руках смертного, возомнившего себя равным богам, притязающего распоряжаться силой, подвластной лишь царям! Колдовством или предательством он добился того, значения не имело. Лишь то, что вместо того, чтобы вернуть величайшее сокровище, он, Тор, сын Одина, тот, кто желал быть царем, в ком сам народ Асгарда видел будущего владыку, забился в клетку, как перемолотый жерновом зверь, и молил лишь об одном.

Игг-родитель, такого ли наследника царь готовил для трона?
Фригга-мать, такому ли сыну пела ты в детстве песни о славе и доблести?

Зажмурившись, как от боли, Тор с трудом проглотил застрявший в горле комок.
- Твое слово, моя госпожа, принадлежит лишь тебе. Когда ты давала его, твоим супругом был будущий царь и владетель Молота богов. Теперь перед тобой лишь изгнанник и убийца собственного брата.

Сама не зная... хотя, быть может, тем женским чутьем, о котором ходили легенды и которое множество раз вело среди тьмы к намеченной цели сияющую среди звезд Всемать Фриггу, ее неслучившаяся преемница угадала тот страшный вопрос, на который Тор Одинсон не мог дать ответа. Но сам - сам получил тысячи, сотни ответов.
Где были все те, кто когда-то клялся быть с ним, в горести и в радостный час, где те, кто звали и соблазняли мечтой, пьяной свободой, мерцавшей как пламя костра среди тьмы, как звезда над бескрайней пустыней; свободой, что мнилась недостижимой из окон дворца, с золотого трона? Сбежали и сгинули, убедившись, что с него нечего больше взять. Изгнанник, не царь, он оказался не нужным, не стоящим даже слова прощания, даже последнего взгляда.
Осталась она одна.
Только она.
Но как тяжело было ей сказать обо всем, что случилось!

Как дорого бы он дал сейчас, чтобы, упав на колени, утопить лицо в прикосновении ее пальцев, а душу - в слезах, горячих, бурных, неистовых. Как сладко было укрыться от всех невзгод под защитой ее сочувствия. О, Сиф бы поняла, она оправдала бы; даже сейчас, не зная, она готовы была простить ему все, начиная с убийства брата, заканчивая предательством клятв, которые он перед лицом Иггдрасиля, перед памятью предков дал ей. И как же манило принять эту преданность, эти жертвы!
Позволительно любому. Не Тору.
Пусть он потерял свое имя, утратил право, полученное от рождения, пуст он лишен Молота, пусть Асгард больше не примет его,- у него остается главное.
Не время для сладких песен и не время для слепого повиновения. Слепой жертвы. Если не Сиф заслужила правду, то кто еще?

- Это я. Из-за меня асы не смогли отстоять Тессеракт. Это я отдал сингуляр реалности в обмен на жизнь преступника и предателя. И я виноват в том,- голос мужчины предательски дрогнул,- что Молот богов, величайшее сокровище, нынче в руках мидгардцев. В руках моего врага. Ты давала слово не мне, а тому Тору, кто был принцем Асгарда, почти царем, был Достойным. И то, что я говорю тебе - не предложение, а приказ. Как я приказал бы тебе умертвить себя, раненого, в бою, так сейчас, как твой командир и супруг, я приказываю тебе оставить меня.

Лишь отступление - оно, да еще невиданные, небывалые у нее ранее слезы - спасло леди Сиф от немедленной кары за ее дерзость. Глаза Тора вспыхнули, и знакомый неукротимый гнев полыхнул в них; пальцы вскинутой руки сомкнулись в том месте, где мгновением раньше была ее ладонь. Сомкнулись и сжались в кулак.
Как она посмела ударить его, сына Одина?!
Не в силах, да и не пытаясь скрыть негодование, он смотрел прямо в лицо своей подруги, отказываясь поверить в то, что та могла унизить себя и его подобным деянием. Значило ли оно, что в ее глазах он не был уже прежним Тором, Громовержцем, и тем, кому следовало подчиняться беспрекословно, по праву рождения, кто был для всех светом даже в непроницаемой тьме? Ударит его по лицу, уравнять с рабом, пленником, которых многие тысячи лет назад Асгард видел в последний раз - сломленных, жалких, покорных! Его, наследного принца Асгарда! Его, Защитника Девяти миров!
В гневе он сделал шаг, надвигаясь на гостью, из глаз которой струились слезы. Лицо его полыхало, как в лихорадке, словно уголь в горячей печи; но еще ярче, мучительнее огня, жарче клейма, что язвило пленников, навеки впечатывая в плоть и память позорный знак того, что они стояли перед победителем на коленях, горело на его щеке прикосновенье маленькой сильной руки.

Гнев ослепил его. В это мгновенье Тор готов был сделать все, что кричала его оскорбленная гордость.

Но... леди заговорила опять - и ее слова были той ключевой водой, в которую, отковав, бросают белый неотвердевший клинок. Понимая то или нет, Сиф криком ответила на вопрос, что ядом разъедал его изнутри и сводил с ума. Не сам ли он спрашивал, ценен ли для кого-нибудь Тор, не царь и не воин, не наследник Асгарда, и не владелец Молота богов? Да и остался ли он прежним Тором? Спустившись в мир смертных, разделяя их радости и печали, ища их дружбы и подчинившись их жалким законам - не стал ли он жалким подобием себя самого? Некогда от одного грома, издаваемого его колесницей, они бежали прочь и падали ниц, или напротив, простирали руки в мольбе, взывая к его благосклонности. А теперь?
Теперь он едва ли не один из них, и его имя не повторяют с трепетом; его лицо украшает не древние храмы, а майки и глупые сувениры, что продают на каждом углу.
Смертный дерзнул бросить ему вызов - и хитростью отнял достоянье отцов.

Он жалок, он - тень былого величия.
И разве он может, имеет право обрушивать гнев на ту, единственную, кому достало смелости прямо встать перед ним с этим упреком, и прямо заявить, что даже такой, поруганный, он все еще мил ее сердцу?

- Прости меня,- раскрывая объятия и склонив голову, произнес мужчина, устремив глаза долу. Могучие руки, дрогнув, стремительно обвились вокруг стана девушки, прижимая ее к быстро стучащему сердцу.- Прости меня... мне нет и не будет прощенья за то, что усомнился в твоей преданности и любви.
Знакомый запах темных волос окутал его. Десятки и сотни веков шелухою осыпались прочь. Вновь как прежде, неукротимая воительница и ее возлюбленный были вдвоем, вместе; вновь, как и прежде, тени плясали вокруг них, застилая свет и грозя затмить и само солнце.
Если не Сиф достойна любви и света, то кто?

И пусть он не может вновь стать достойным - он может отдать жизнь, пытаясь.
- Памятью матери клянусь, я верну Асгарду то, что принадлежит ему.