... Соцопросы - вовсе не такая уж бесполезная вещь, как кажется.

Например, если бы тысячу лет назад устроили соцопрос: "Как, в вашем представлении, проведет последнюю ночь перед свадьбой Тор Одинсон, наследник Золотого престола, Защитник Асгарда и самый желанный мужчина всех Девяти миров", мало кто сомневался бы в ответе. Нет, разумеется, подробности бы различались: напьется в кругу друзей до бесчувствия, проведет вечер на пирушке, где напоследок будет хохотать над выходками Фандрала; устроит воинственные состязания - или направится к Иггдрасилю, чтобы спросить совета у норн и напитаться их мудрости. Мало бы кто усомнился, что в этот день рядом с ним будут отец и мать, братья и верные соратники. Правда, согласно обычаю, невесту жених не должен видеть, а тем более прикасаться к ней за три дня до свадьбы,- но как тут не встретиться, если с невестой ты живешь в одном доме, и ее место везде - на войне и в походе - по твою левую руку, рядом с тобой?
Словом, любой мог бы придумать, как проведет он эту важнейшую ночь. Но что важнее всего, каждый сказал бы, увидев все то, что случилось: не так. Только не так.

Впрочем, еще оставались незаменимые вещи. Пиво и трещащее в очаге пламя. Не то чтоб он был суеверен или чего-то боялся; не то чтобы ждал или прислушивался к некогда одолевавшим видениям. И нет, он не колебался. Сердце вело его по пути, которому судьба была завершиться; и в этом сердце теперь все было спокойно, словно впервые за много дней, с часа Рагнарёка, он ощутил под ногами твердую и знакомую тропу.

Тем, кто рожден для хаоса, не объяснишь, что значит мир и покой в душе.

... Дверь его дома была отперта - заходи, кто вздумается. Не было ставен и на окнах, смотревших в широкое поле, так непохожее на величие Золотого города,- и ветер, частый гость в последние дни, то и дело заглядывал в него, как старый товарищ, что стоит за околицей, поджидая дружка, заставляя звезды дрожать и смеяться над его шутками. Иногда они укрывались за облаком, как разрумянившиеся девицы - а то слушали смирно, пока он выводит свои рулады. Полететь с ними прочь, снова взмыть ввысь - беззаботно, как раньше.
Когда он был... Тором. И сыном Одина.

Сейчас лишь одного человека он хотел бы увидеть, хотел упасть головой в колени, слушать и слушать любимый голос, доверить все свои тайны, не боясь осуждения и насмешек, не стыдясь самому себе показаться глупым и слабым.
Мать...

Говорят, в старину жители Севера верили, что боги услышат, если ты зовешь их по имени. Поэтому-то высокий мужчина сидит сейчас у огня, глядя на искры, кусающие неровную кладку, и лишь иногда шевелит губами.
Дверь за его спиной, дверь, открытая в темноту, неподвижна,- но он продолжает смотреть и шептать, хмурясь и встряхивая головой всякий раз, когда, словно мухи, сквозь имя матери лезут и тревожат его другие видения...

На миг... да, это был единственный миг, когда ему показалось... после него невозможно было спутать легкие шаги и тяжелую поступь воина, не привыкшего скрываться и выходившего на бой прямо, с гордо поднятой головой. Но на один краткий миг он позволил иллюзиям захватить свой разум и поверить.
Можно изгнать и сбежать от сотен и сотен врагов, усмирить огненных демонов, отрубить головы карликам, что живут в черных скалах, победить Таноса, нанизать на копье голову Вечного - лишь от одного невозможно сбежать. От самого себя.
Но тряхнув головой, Тор отогнал видения. Ушедшие не возвращаются. Глупо надеяться, что для него будет сделано исключение, сколько бы не молился, и как бы не звал.
Нужно смириться.
Но горечь разливается на языке, как отвар полыни.

Нельзя было сказать, что он узнал эту поступь: прошло слишком много времени, да и нечасто бывало, чтоб Тюр, сын Одина, навещал младшего брата в его покоях. Разница в возрасте для Асгарда была не столь уж важна после первых двухсот лет, но наследников Всеотца всегда разделяло нечто большее, чем годы.
Не для того ли рядом с ним возник и заботливо взращен был младший брат, чтоб сердце Тора не прилепилось к Копьеносцу? Все, что делал Один, имело множество смыслов. От сына врага, от чудовища, найденного во льдах Ётунхейма, куда легче было бы отступиться, чтоб стать единственным полновластным царем. Тюр же для золотого принца Асгарда оставался всегда полководцем, героем, наставником, но вот едва ли - любимым человеком.
Настала пора все исправить?

... Он поднялся, оттолкнувшись, легко, будто и не лежало на мощных плечах бремя власти, не тяготили его дела и заботы; будто бы тени прошлого не цеплялись, норовя утянуть вниз. Молча, неторопливо выпрямился и сделал несколько шагов к своему гостю. Остановился, усталыми глазами вглядываясь в знакомое лицо - но так, будто видел Тюра впервые. Да и не так ли оно было на самом деле? Мысли и тайные планы этого человека были известны ему не больше, чем мысли Одина. Темные намеки и недомолвки нетопырями кружились вокруг них двоих. О, тень от трона длинна, она накрывает весь город, и души людей. Его близость заставляет забыть о родстве и любви, и голос родной крови звучит в ушах тоньше, чем комариный писк.
Одного брата он уже потерял, когда - в другом мире - между ними легла тень наследия. Другого... другого лишил себя сам, полный ревности, выпустивший на свободу демона. Так какой же спрос с Тюра, в ком обиды могли, словно змеи, свиться в рой за множества лет?
Слова - это только слова.
Он дрался за Асгард - но для чего? Для кого?

Молчание повисает и тянется, пока два брата смотрят друг на друга. Потрескивает камин. Ветер, как птица, присев на окно, начинает насвистывать песню. Любые звуки слышны сейчас в полутемной горнице, кроме речей и слов.

... пока, наконец, широко распахнув объятия, Тор не падает на грудь старшего брата.

...................................................................................

- ... И отец и мать желали этого брака,- с мощным выдохом опуская на стол полупустой ковш с брагой, проговорил Громовержец. Упершись локтями в дубовую поверхность, он взглянул на брата с той смесью усмешки и тайной тоски, что выдавала глубокие тайны, и уж никак не подходила жениху, что назавтра должен был дать клятву жарко любимой невесте.- И все же на сердце моем неспокойно. Сиф никогда не любила Мидгард, и ее место не здесь.

Два брата смотрели друг на друга после долгой разлуки. Они не видали, и даже не слышали друг о друге много лет. Да что там лет - столетий. И пусть лица асов не бороздят преждевременные морщины, пусть волосы их засыпает пеплом сожженных сердец не так густо и скоро, как у жителей Мидгарда - следы остаются.
Да, тот кто смотрел на Тюра, был уже не самонадеянный юноша, ищущий славы. Наследник, что отказался от трона; царь, что был сброшен с него; полководец без армии; брат, утративший братьев; сын, коему выпало пережить гибель матери и убитого горем отца; тот, кто дал слово хранить его - и не сдержал; тот, чьей заботой было беречь врученную державу, защищать ее детей, соблюдать, что ее старики дожили век в мире и довольстве; любовник, что так и не стал мужем; отец, кому не выпало счастья поднять на руках своего сына.

... Внезапно он почувствовал, что его чаша наполнилась до краев. Ком подкатил к горлу; руки, не знавший ни усталости, ни промаха, дрогнули и опустились. В обличии воина и вождя народов перед Копьеносцем сидел сейчас снова тот самый мальчишка, кого старший брат, почти отец, некогда в первый раз учил держать в руках меч.
Он сглотнул раз, потом второй. Приоткрыв рот - не потому что хотел что-то сказать, а потому что слюна наполняла его, будто смешавшаяся с ядом - не сумел издать ни звука. Но яду, что влит был чужими обидами, словами, утраченными возможности, будущим, которое вспыхнуло и сгорело как огонек свечи; яду раскаянья и сожаления некуда было вылиться,- и, ища путь, он поднимался по венам, сбоил, перехватывая дыхание, заставлял лицо то бледнеть, то наливаться багровым румянцем, кипел на висках...
И вдруг хлынул, неостановимо, горько, хлынул из глаз, заставляя неутомимого Тора вдруг рухнуть, как срубленный ясень.
Вцепившись в плечо ночного гостя, Тор Одинсон плакал на плече брата.

... Зимний рассвет в Ванахейме. Темный, покрытый сырым, рыхлым снегом лес: не обширные, насаженные едва не по линейке парки и не расчищенные сады Асгарда, а первозданный, по-прежнему полный болотными духами и лесовиками. Снег в нем что скатерть, убранная нитями следов: петли играющих зайцев, пушистый волчий, треугольники птичьих лап, и вот, взмахом ресниц, пушистым веером - крыло тетерева. Но двоих, что, хрустя и проваливаясь, пробираются в островах валежника, зовут не они. Не пушистую рысь, и не одинокого шатуна высматривают мужчина и мальчик среди облепленных снегом, влажных, темных стволов, но подлинного владыку здешних земель.
Они ходят долго, волосы уже давно взмокли и выбились из-под меховых уборов. Хочется распахнуть одежду, сбросить ее и упасть в рыхлый снег; под рубахою, вдоль спины, уже текут тонкие струйки пота. Мальчику давно уже хочется домой, к добрым товарищам, он голоден и устал - и только страх показаться слабым, страх заставить стыдиться старшего брата не дает ему запроситься в дорогу.
Увязнув башмаком в сугробе, он спотыкается, падает носом и больно рассаживает кожу на покрытой морозным румянцем щеке. Слезы вскипают мгновенно, но он лишь сжимает зубы, пытается проглотить обиду, боль, досаду и жалость к себе самому, брошенному в темном краю, далеко от родимого дома...
Словно волшебная сила отрывает его от земли; чьи-то руки споро, но ласково стряхивают сосульки, сковавшие мех от дыханья. Тюр ставит его на ноги, помогая держать равновесие, прислоняет к плечу - и от этой близости, от тепла и силы, что идет от него, что льется, безбрежная, несокрушимая,- становится так тепло на душе.
Златовласый мальчик обхватывает руками могучую шею воина и, прижавшись к нему, закрывает глаза.
... а когда открывает, то видит в мреющем сумраке леса могучую, словно корона, увенчанную зеленью трав и кровавыми ягодами, голову лесного царя.
- Лось...

... Палящий зной Муспельхейма. Белокурый юноша, шатаясь, шире расставляет ноги, собираясь с силами перед новым ударом. Демоны роятся вокруг него, осыпая кожу и начинающие тлеть кудри искрами своего нечистого пламени. Их много: рогатых, клыкастых, с шипастыми хвостами, тонконогих, бугристых,- но дрожь в руках рождается не из-за этих орд, а из-за того, что сам воздух этих нечистых земель превратился, кажется в пламя. Он выжигает легкие, заставляет спекаться гортань; из-за него кровь в ранах, в разбитых ноздрях, мгновенно превращается в черную корку. Слюна иссыхает, не успевая смочить рот, и кажется, что даже глаза вращаются не в глазницах, а в двух лоханках с песком. Пот застыл коркой на лбу. Сил не осталось, но нужно стоять, стоять до конца,- потому что сдаться под собственной слабостью и лечь тут недостойно ни сына Одина, ни самого обычного аса.
И все же... все же мысль прекратить все это на мгновение искрой вспыхивает в мозгу.
Демоны знают это, и не торопятся нападать. Они могут так ждать много минут, часов или дней, зная, что рано или поздно глаза пришельца сами закатятся, а тело, столь молодое и полное сил, откажется служить, утратив поводья разума. Они ждут.
... и вздрагивают, когда слышат издалека долгий, полный гнева и ярости крик.

... - Но ты же знаешь, что он не мог иначе!
Тор хватает брата за плечо, но неожиданно то поддается. Впервые в жизни Тюр отворачивается от него, впервые не смотрит в глаза, впервые меж ними - братьями - встает что-то, чего нельзя высказать. Вместе они делили горе и радости, как хлеб, ломали на двоих военные трофеи и горечь утрат, чтоб запить горьким пойлом, коему нет названия... и вот теперь нашлось что-то, что нельзя разделить надвое.
И причина всему просто смешна.
Волчонок.
Пленник.
Выросший в чудовище, как и было предсказано.
Громовержец чувствует, как в нем закипает злость.
Всю жизнь старший брат был его наставником. Его примером и целью, единственным, кому он - Тор, сын Одина - мог с восторгом завидовать. Желать стать таким же. Стать лучше него. Почти что отцом. И что теперь? Бросает его? ради кого? Чего? Ради твари, которой - дай волю - и будет в радость перегрызть им всем глотки?
- Ты знаешь Пророчество. И не хуже меня. Мы должны...!
Он давится собственным возгласом.

... Одинсон поднимает голову. Они все так же сидят за столом, и ковш с брагой, ополовиненный, стоит перед ним.
С трудом расцепив пальцы, от которых на руке Тюра остались следы, он судорожно хватает ковшик и делает несколько жадных глотков. Капли бегут по пшеничным усам, по отросшей за три этих тяжких месяца бороде, падают на грудь в вырезе рубахи, и скатываются по ней. И лишь осушив все до капли, он со стуком роняет братину на стол.
- Ты первый, кто спросил меня об этом,- голубые глаза смотрят прямо на брата.
Они не виделись столько лет. Столько веков. Все равно, что увиделись впервые. Пожалуй, они могли бы и не узнать друг друга, встреться не здесь, в старом городе, во дворце Одина Бёрсона, а в баре где-нибудь 31 октября. Они не знают друг друга, и память - тонкий мосток, что еще связывает воина и мальчишку - может вывести их и на широкую дорогу и завести в глубокую пропасть.
Верить ей? Или же теперь перечеркивает и уничтожает все, что раньше?

- Ты когда-нибудь жалел о том, что сделал?

Усмешка появилась на губах Громовержца. Брат немногословен, но ему и не нужно пространных речей, чтобы понять, о ком и о чем Тюр вспомнил в эту минуту. Это их вина и их общая боль. Вот только один сумел скрыть ее за беспечной улыбкой,- а другой не примириться не пожелал.
Тюр еще не знает, кто их отец.

Он закрывает лицо руками, а потом вдруг резко встает и, покачнувшись, нетвердым шагом подходит к бочонку. Набирает полный ковш духмяной браги и жадно пьет, как если бы только что выбрался из пустыни. Говорят, жених накануне свадьбы должен отгулять с приятелями, вспомнить все лучшее, что было в его холостой жизни. Что ж... чем не вечеринка?
- Ты сделал то, что сделал, ради всех нас. Ради порядка, заведенного Всеотцом. Ради того, чтоб...- не договорив, он взмахнул рукой, а после смахнул влагу, вновь выступившую на глазах.- Потому что любил этот мир. Так и я люблю Сиф. Там где она - покой, мир, все, что мне дорого. Все, чем я жил долгие годы. Все, из-за чего я выжил.
Он замирает, вот так, с чашей в руке, и долго смотрит на нее, в нее, на свое отражение в золотистом напитке. И решительно отставляет братину прочь.
- Но я более не тот Тор, кого она любила и кто имел право на эту любовь.

... Они, в самом деле, не виделись давно. Слишком давно, чтоб можно было просто так сесть и рассказать все, как когда-то. Когда-то, когда они были братьями.
Перечеркивает ли настоящее то что было? И зачеркивает ли прошлое то, к чему ты пришел сейчас? Говорят, что века не властны над Всемогущими - но сегодня, сейчас, победили и одержали над ними верх вовсе не века. Даже не годы. Дни. Если не сказать - мгновения.
Тюр прибыл из Асгарда, а значит, скорее всего знает все, что случилось. Знает о Бальдре. О его, Тора, изгнании. Об отце и о матери. Интересно, что знает еще?
- Пятьдесят лет я жил в теле смертного. И сейчас не уверен, что не рад был бы остаться и продолжать эту жизнь. Тора, какого ты знал, и которого помнили все, больше нет. Как нет Фригги и Одина. Нет больше... многих,- в последнее мгновение его голос обрывается и не поднимается из гортани, так что младший брат даже вынужден прочистить зев, громко надсадно откашлявшись.
- Нет больше молота Богов... больше нет у меня.

Вот и все. Он сделал это. Сознался в самом чудовищном преступлении, что мог сотворить по отношению к Асгарду, сознался в позоре, который навлек на себя и свой род. На прах матери, что взирала на них с высоты лучистыми глазами звезд. Перед памятью отца, следов которого так и не сыскал. На каждого, кто некогда верил в него и вверял ему свою жизнь; каждого, кто мог в радости жить и растить детей, не боясь, что однажды придется бежать из родного дома, потому что некому будет встать между ним и смертью.

- Бальдр. Я убил его,- не вдаваясь в подробности, не ища оправданий, отвечает Тор. Да какие здесь могут быть оправдания? Не демон вселился в него, завладев его телом, подчинив разум. Не враг, вроде той, что напала тогда на Золотой город, порабощая разум жителей, пробуждая в них все дурное. Чудовище жило внутри него самого, он сам был рожден чудовищем, оно было из его плоти и крови,- и силы, что пробудились в нем, шли от его слабости, от того, что отец тысячу лет укрощал и желал избыть в нем.
Один желал получить сына, что обладал бы невиданной силой. Убоялся ли он в последний миг то, что сотворил? Или вправду решил, что ему, им по силам обуздать эту дикую природу?
- Я ведь думал, сын Одина, смерть которого начнет Рагнарёк - это я,- с запоздалой усмешкой, удивляясь собственной слепоте, проговорил Громовержец.- И, когда понял ошибку... наверное, что-то в моей душе отказалось принять это. Лишиться предназначения, перестать в собственных глазах быть центром судьбы... Я желал ему смерти,- он поднимает глаза на брата, понимая, что не в силах больше ничего укрывать, что если сказано подобное, нет смысла утаивать мелочи.- Да, я желал снова стать сыном Одина и единственным наследником Асгарда... в тот миг. И все потерял. Ах, да, молот,- спохватывается он, словно Мьёльнир теперь значит не более, чем игрушка. Еще одно преступление. Как далеко он позволил себе зайти по темным путям?
Отказаться от возвращенья отца ради собственного тщеславия; убить брата ради трона и власти; предать все, что дорого... ради кого?

- Земной маг обманом выкрал его у меня,- говорит Громовержец просто, признаваясь еще и в том, что оказался неспособен даже сохранить втайне свое падение. Но темная мысль возвращается, темная мысль не дает покоя, он хмурится, не зная, стоит ли продолжать речь, открыть брату глаза еще и на то, кто мог рассказать Думу о том, что могучий Тор растерял свои безграничные силы.
Но тогда... нужно рассказать остальное.
- Мы дрались. И я оказался слабее.

Не им бы говорить об этом. Разве могут два сына царя, некогда отвернувшиеся от власти, обсуждать и осуждать того, кто из-за их выбора оказался приколотым к Золотому престолу, едва успев осознать, кто он? Стыд, а не осуждение вправе были они испытывать к Бальдру, они, кто воспитаны были как дети царя, кто готовились и учились править царством и защищать его по собственному разумению. Разве вправе были они, асы и воины, порицать своего царя, позабыв о данной присяге и своих клятвах?

Теперь уже в руке Тора не братина, а золотой кубок. На нем нет драгоценных камней, жемчугов, но и без них он - драгоценность, ибо стенки его украшены сценами битв, да так искусно, что кажется: еще один миг, и поднимутся на дыбы скакуны, рассекая воздух стремительной сталью копыт, заспахнут рты в безмолвном крике и бросятся в атаку берсерки. Топоры и стрелы вонзятся в плоть, заливая ее алой кровью.
Что это было? Картины завоеваний? Память о победе асгардского мужества? Или же картины страшной братоубийственной войны, которая сотрясала Золотой город в начале правления Одина? Или ее сотворил мастер - выходец из покоренных народов, понукаемый кнутом, со сжатой у горла железной рукой победителя; жалкий раб, в прекрасных творениях воспевающий тех, кто отнял у него честь и семью?
Почему таким горьким, словно разведенным слезами, показался ему, Тору, этот глоток?

- ... Бальдр там, куда его поставили. И он не бежит с него, не пытается скинуть с плеч корону, способную раздавить и более сильного,- стыд и раскаянье зазвучали в речах Громовержца. Он не пытался смягчить удар, не заботился о том, что старший брат услышит в этом упрек.- Бальдр там, где должен быть Один. Где должен быть ты.

Он смолк, опустив лицо и долго глядя на дно своей чаши. Оттуда, словно с расписного потолка тронного зала в Асгарде, взирало на него лицо светловолосого бога. Того самого, на кого все взирали, как на благословенье, кто был величайшей надеждой отца, и оказался самым страшным проклятием целого царства.
- Я потерял все, брат. Вина на мне. Мать убили из-за того, что Малекиту понадобился эфир, найденный в Джейн; отца я не сумел... или не пожелал разыскать. Бальдр отправился в Хельхейм из-за моей жадности и гнева. Даже Танос одержал верх, ослабив Девять миров, потому что у меня не хватило духу заплатить за сингуляр реальности чужой жизнью. А я ведь поклялся...- он усмехается, и, опрокинув полупустой кубок, жадно глотает остатки вина, долго цедя последнюю каплю. И ставит кубок обратно на стол, глухо стукнув донышком.
- Я не знаю, силен или хитер мидгардский колдун. Куда больше меня занимает, как он узнал о том, где находится Мьёльнир. О том, что я больше не тот, кто в силах поднять и призвать его. Только двое видели это. И только один...- Одинсон замолкает, но склоненная голова и сжатые кулаки говорят в тысячу раз больше слов.

Пенная влага с шипением льется в братину. Тор наливает много, почти до самых краёв, и ставит перед собою на стол. Покачнувшись, почти падает перед ней на скамью. Не смотрит на брата. То, о чем он собирается рассказать, страшно. Даже для него. Лишь сейчас, возможно, сам Громовержец осознает, насколько случившееся губительно для них всех.
И про все нужно рассказать. Сейчас.
Потому что потом рассказывать может быть поздно.

- Я... сам опустил молот, когда понял, чем становлюсь в час Рагнарёка. Просто оставил его на земле, чтоб не нести на борт Нагльфара. Тёмное колдовство окружало его, и я не знал, что станет с Молотом или же что сделает он. Тому было два свидетеля. Хель, повелительница мёртвых, та самая Хель, что мы некогда привезли в темницу отца из лесов Ванахейма... хель, чью мать мы убили... и он,- Тор запинается, словно имя второго участника обжигает язык и встает колом поперек глотки.
Ему хочется смочить ее пенной брагой, той, что кружит голову, заставляя печальных забыть о своем горе, а виноватых - ненадолго расправить плечи от груза вины; но Одинсон не притрагивается к ковшу, только смотрит, так как если бы наговаривал проклятье на воду, и собирался поднести ее злейшему врагу.

- Наш брат. Локи.

... Имя слетает легко с пересохших, едва шевелящихся губ. Так облетает пепел сгоревшего прошлого, так рассыпаются черной мукою сгоревшие листья, который здесь, в Мидгарде, любят сжигать по осени. Рыжее пламя танцует на них, рыжее, словно волосы бога насмешки, горячее, как поцелуи, опасное, словно мысли о том, что ушло безвозвратно. Нужно забыть. Нужно перестать думать. Нужно, словно нарыв, вскрыть свои подозрения, выплюнуть их из себя, выблевать, как отравленный выташнивает из желудка яд, в тщетной попытке выжить, с тщетной надеждой выиграть у смерти. Но он не может. Пускай сгоревшие листья укроют его душу бесчувственной серой золой, пусть выжгут до самого дна. Эта кара останется с ним, будет его и только его.
Не время рассказывать страшные сказки.
Сейчас есть дела поважней.

- Стой,- говорит он, то ли предупреждая Тюра, что ничего еще не известно, и подозрения - только лишь вехи на топком болоте: обманешься, и уже не выбраться.- После о нем. Подожди. Я хотел говорить не о нем. Я хотел сказать,- он поворачивается к брату и смотрит в глаза вдруг прояснившимся взором. Кажется, что на дне его черных зрачков отражается ожиданье и даже надежна на то, что старший наследник прогневается на то, что услышит, и крепким ударом положит конец этим мукам и бесконечным ошибкам.
- Хель обещала отпустить Бальдра из страны мертвых с одним условием,- слова, словно камни, падают с его языка, тяжко и грубо. Миг он собирается с духом, прежде чем объявить о небывалом предательстве, а потом продолжает.
- Голова убийцы матери. Цена свободы. И я... дал согласие. Я согласился, брат,- он вновь замолкает и вновь жадно, с этим смертельным ожиданием, почти с мольбой смотрит.
- Зная все это, продолжишь ли ты звать меня своим братом?

От этих слов лицо младшего из сыновей Одина резко бледнеет. Тор отшатывается, словно это не он, а брат только что принес ему весть о своем предательстве и скорой смерти. А затем бледность сменяет румянец гнева,- на себя самого, и на Копьеносца, что мог на мгновение допустить саму мысль, что виновник ошибки позволит тому поступить подобным образом.
Этот гнев вспыхивает искрами молний в глазах, недавно казавшихся погасшими, отражавшими испепеленное сердце.

Громовержец сжимает кулаки и зубы. Его грудь с шумом вздымается. Принял ли он слова старшего брата как весть, что его вине нет прощения и отныне все между ними сказано и окончено? О том что сама смерть ближе и милей Тюру, чем жизнь рядом с ним, отступником? Но как объяснить, как втолковать ему, что, дав слово, он Тор едва вспомнил, за бесконечной чередой славных подвигов и жестоких убийств, кто была мать этих детей. Что его память не подсказала тогда, кого он обрекает на жертву? Что уж если о ком он и говорил в тот роковой день в чертогах Хельхейма, то уж никак не о нем.

- Мы были там вместе,- говорит он сквозь зубы, и упрямство - черта, унаследованная от Одина, не смягченное ни годами, ни утратами, ни разбитым сердцем, страшное, роковое упрямство читается в этих речах.- Мы были вместе... мы братья. И если ты веришь... если позволишь, я разделю с тобой этот последний день. Позволишь ли ты?- просит он, и впервые мольба слышится в голосе сына Одина, привыкшем к командам на поле боя.

Отказ бьет так крепко, что Тор едва не валится со скамьи, и останавливает падение лишь ухватившись за край стола. Впрочем, возможно, это и не один отказ, а крепкая асгардская брага. Оглушенный и тем, и другим, сын Одина едва мог расслышать, что говорил ему брат. Речи Тюра полны были страсти, были правдивы, они напоминали о том, что есть незыблимого и священного для каждого аса: его дом, царь, честь его рода, его честь мужчины, и его слово, данное той, с кем сам же он, Тор, положил назавтра связать себя узами, коим нет разрешения. В Мидгарде шутят, что браки свершаются на небесах - так, сами не зная, жители этого мира напоминают о том, что асы соединяются только раз, но на целую вечность.
Неужели все это так страшит и пугает его, что счастливому бытию Тор готов предпочесть серые дни и бесконечную, неутоляемую тоску бытия в Хельхейме?

... Гнев проходит. Нет, Одинсон не стыдится вспышки, и слова брата, мысли брата доходят во всей полноте, проникают в него. Он не цепляется к словам, как мог бы ранее, как любили цепляться иные; он осознает то, что Тюр предлагает и свою поддержку, и свою руку, понимает и то, что тот осудил себя за несправедливое наказание; понимает, наконец, чем - а не гордой спесью, как то болтали в Асгарде - было вызвано его отпадение и его уход из сияющего Золотого города. Словно на сцене или странице в книге перед ним разворачивается еще одна драма, боль души, горе человека, с которым он столько времени провел рядом, не подозревая, и не пытаясь задумываться об этом.
Непреклонный воин и сын царя, повергавший народы к подножию золотого трона, оказался сломлен и покорен ребенком, кому судьба была появиться на свет всем на погибель.
Что если бы тогда...?
Нет, бессмысленно. Бесполезно.

Тор никогда не задавал себе этот вопрос. Человек дела, он не терялся и не искал ответа в нелепых, как ему виделось, предположениях: что было бы, если бы в некий момент все обернулось по-другому. Что если бы Локи не встретил Ангрбоду, что если бы не возлег с ней, очарованный магией; что если бы им не привела судьба в этот день померяться удалью в лесах Ванахейма; что если бы Хель, что если б Фенрир...
Что если бы Один не отправился тогда к вещей деве, мечтая обезопасить царство, которое вырвал из рук старшего брата?
Ничего не изменить. Они сами сложили свой рок. Возвели судьбу, точно стену, и каждый подкладывал к ней новый камень. И виноватых нет. Никто и все. И есть лишь один выход.
Они его найдут.
Выход есть всегда.

- Когда я говорил с Хель, я имел в виду не тебя,- отвечает он скупо.- Убийце брата нет места на родине. Но эти вопросы мы сможем решить и после,- усмешка, полная боли, появляется на губах Громовержца. Он не порывается снова обнять Тюра, не торопится как-то высказать все, что понял. Между ними есть связь, словно нить, и по ней, несмотря на века, от одного к другому течет неизвестная сила. Они братья, и пока ни один из них не отречется от этого, не перережет нити, они всегда будут знать, чувствовать беспокойным, мятущимся сердцем тепло и боль друг друга.
- Молот Асгарда в руках недостойного. Может статься, что после этого в царстве Хель окажется не один, а мы оба.