... Начальник стражи все так же, в молчании, коленопреклоненный стоял, склонив голову. Наверное, даже у него, побывавшего в многих походах, носившего на себе следы многих сотен и тысяч битв, должны были затечь, а то и вовсе окаменеть руки и ноги. Асам не привычно стоять неподвижно, их горделивому нраву противен вид рабской покорности; достоинство, впитанное с кончика копья с молоком многочисленных матерей, делает их спины негибкими для поклонов.
Тор Одинсон, Всеотец, знал это. Но медлил. Не произносил ни звука, в молчании глядя на преклоненного перед ним человека.

Они были одни в тронном зале, окруженные темнотой, что рассеивалась только светом больших пылающих чаш, да светом солнца, лившимся из большого окна позади трона. Задумывалось ли это как средство защиты, или как символ того, что Всеотцы - единственное солнце для своего народа, никто сейчас не мог бы сказать. Тора это устраивало, как и то, что, ослепленный им, никто не мог поднять глаз и взглянуть своему царю прямо в лицо, в то время как он видел всех, и ловил на опущенных лицах даже малейшие тени.
О, брат мой, сколь многому я научился за эти годы!

Да, они были одни, потому что то, о чем шла беседа, не предназначено было для самых доверенных ушей.

- Твой пленник... ведет себя тихо?
Лицо капитана энхериев напряглось: он ждал этого вопроса, но все-таки надеялся избежать его. За бытность его во дворце уже случалось, чтобы в темнице содержались пленники царских кровей; но некогда это был предатель и изменник, имени которого не называли как шепотом,- а еще ранее сам Один Всеотец, и правление его брата звалось не иначе, как "временем ужаса". Не эти ли годы с каждым днем все ярче вставали в памяти?
Но тсссс... об этом нельзя даже думать.
- Твой...- он на мгновенье запнулся и поспешно поправился, ниже склоняя лицо, чтобы как-то укрыться.- Мой пленник не заявляет жалоб. Он не пытается сопротивляться или бежать.
- Что же он делает?- от Громовержца все эти гримасы не ускользнули, и он с усмешкой откинулся на спинку трона, как человек, расположенный к долгой беседе.
- Он?- начальник стражи удивленно приподнял брови.- Он держится в одиночку. Не разговаривает с другими заключенными. Он читает. Он... кажется, молится. Если тебе нужен почасовой доклад, о царь, я прикажу...
- Нет, зачем же,- теперь уже лицо Тора переменилось, сделавшись мрачным, как грозовое облако. Держится особняком, много читает, молчит... Некогда он знал принца, что проводил в бездельи свои часы, заточенный в темнице. И чем все закончилось?

О, если бы ему судьба судила быть пойманным в клетку? Он грыз бы свои решетки и цепи, бросался на стены, разбил бы голову, но не в силах был бы вынести неподвижности и уходящей жизни, не знал бы, куда девать те силы, что бушевали в сильной юной плоти. Возможно, он сошел бы с ума, и жалким отшельником кончил жизнь. Но они - они другие. Смирение точно не его добродетель.
Он снова взглянул на собеседника, пытаясь понять, ухватить ускользающую мысль, которая не давала сегодня весь день покоя. Как пойманная змейка, она то стекала сквозь пальцы, то норовила ужалить, стоило лишь попытаться смириться, забыв ее. Он усмехнулся. Совсем как пропавший брат. И связана она была прямиком с ним. Не только из-за сходства. Что-то еще не давало ему покоя при воспоминании о том, как Локи, запертый в подземельях дворца, смотрел на него из-за сияющих решеток. Локи, которому волей матери первым был вручен Гунгнир. Локи, который и сейчас мог бы сидеть на троне, а потом передать его своим потомкам, опередив его, старшего брата.
Как некогда Один.

Вот оно!
Громовержец вздрогнул, почувствовав, что ускользающее вдруг замерло у него в руках, словно вспышкой, осветив темные коридоры мыслей ярким пламенем. Он понял, что не давало ему покоя, что лишало сна с того самого дня, как безымянный пленник был водворен под охраной в самую глубокую камеру дворцового подземелья.

- Что ж. ступай,- жестом позволяя энхерию, наконец, выпрямиться, приказал он, милостиво, но пугающе усмехаясь.- Ступай и неси свою службу. И прикажи прислать сюда Деву войны. Скажи, что я жду ее. Ступай.

Благородный правитель, к которому обратилась дева, к ее появлению уже сошел с золотого трона, и теперь молча следил, как рубиново-красная струйка, журча, наполняет тяжелый кубок, скрывая искусную гравировку на самом его дне. Один такой сосуд, уже полный, стоял на высоком столике; невозмутимый слуга, невозмутимостью и одеянием походивший на изваяние из бронзы и дерева, выполнил свои обязанности, и с поклоном исчез за дверью.
Только тогда Громовержец повернулся к склоненной женщине.

- Приветствую тебя, Брунгильда, дева битв,- с улыбкой взяв в руку чашу и поднося ее к губам, проговорил он. Если бы некий свидетель, присутствовавший при беседе с посланцем и виночерпием, продолжал бы веси счет царским словам и теперь, он бы заметил, как изменился и тон царя асов, и даже сам звук его голоса. Сейчас в нем звучала давно забытая теплота, и даже некоторое лукавство.
- Я звал тебя, чтоб поговорить о деле, но сейчас... сейчас мне подумалось: почему не распить по чаше вина с той, с кем прожил половину жизни, вместе или порознь, в разлуке или бок-о-бок, так или иначе. Возьми... это старое доброе вино, оставшееся еще со времен юности Одина. Или... если боишься, как многие, можем смешать вино в наших чашах, или же я возьму твою,- рассмеялся он, и на миг в голосе проскользнула звенящая нота.
Предвосхищая согласие, царь водхватил второй кубок и, подойдя к воительнице, подал ей питье - точно тем же движением, каким некогда юный, беспечный принц разливал по бездонным кружкам своих собутыльников пенный духмяный эль.

- Да, верно,- словно из воздуха выхватив мысль, что приемный зал - не лучшее место для дружеских посиделок, он кивком указал на закрытую дверь; распахнув ее, владыка и его спутница очутились на но открывавшейся во двор каменной террасе, той самой, по которой еще детьми, так любили бегать наперегонки сыновья Одина, за что им регулярно влетало. Сама терраса была погружена во мрак, но зато с нее открывался вид на залитые ярким дневным солнцем постройки дворца и внутренний дворик.
За века, прошедшие с момента постройки здания, это место, включая и каменные парапеты, и колонны, и даже скамьи, вытесанные из песчаника, изрядно было изглодано неумолимым временем - но, отдав столько сил на преумножение блеска и роскоши внешних покоев, Тор не нашел в себе силы тронуть это наследие лучших времен.
Чужим попадать сюда не полагалось.

Не говоря ничего, лишь через плечо вопросительно поглядывая на призванную (то ли проверяя, что она следует за ним, то ли желая увидеть трепет на ее лице), Громовержец уселся на перила, прихлебывая из кубка.
- Иногда хочется туда вернуться, да?- спросил он, ёрзая, чтоб удобней устроиться и откидывая назад голову тем самым жестом, каким юный принц поправлял прославленные золотые кудри. Сейчас волосы царя были коротко острижены.
Сделав глоток, он кивнул на корявые ветви яблонь и пояснил.
- В детство. В те времена, когда мы были молоды и полны сил.

Лицо царя, на котором следы морщин почти изгладились при взгляде на деву битв, вновь омрачилось. Он угрюмо уткнулся в свой кубок, втянув вино с такой силой, что оно залило усы и попало даже в широкие ноздри. Громовержец фыркнул, закашлялся, мотая головой и утирая лицо, пока рубиновая влага стекала по подбородку и капала на грудь. Те, кто знал сына Одина в то самое тогда, могли ожидать, что сейчас он одарит глядящую на него деву своей обаятельной улыбкой, встряхнет золотыми кудрями, подмигнет,- и все станет, как тогда, в эти мелькнувшие и улетевшие, затерявшиеся, как лепестки яблонь, дни молодости.
Он, и правда, усмехнулся - но тут же отвел глаза.
- Мы были... детьми.

Он мог бы добавить, что то прошлое, тот светлый мир, в котором мужали все те, кто был или звался детьми Всеотца Одина, был лишь ширмой, позолоченной маской, прикрывавшей струпья и язвы, изуродовавшие плоть царства асгардского. Что эти язвы прорвались отпадением, а потом предательством Локи, изгнанием Тюра, а теперь - вот теперь! - тем, что против царя, против воли и блага Асгарда пошел его младший брат. Тот, кого, как было теперь понятно, Бёрсон наметил в себе в преемники. Не сразу, не вдруг, но после того, как Тор укрепит и ценой своей жизни исправит ошибки и замыслы Всеотца.
Локи напрасно мнил себя пешкой, зря звал себя тенью за троном. Настоящей разменной фигурой в этой сложно и долгой игре был не он.
Но Громовержец не сказал этого. Прежде всего потому, что планам Одина не суждено было сбыться. Надежда, что златоволосый принц просто так отдаст власть, за которую пролил так много своей и чужой крови, была глупой. О, Тор постиг многое из сокровенных замыслов отца, что пронизали мир, как корни Иггдрасиля.
Только сейчас, вкусив всю полноту власти, понял он смысл древнего, почти утратившего смысл восклицания, что сотни раз повторял бездумно: тёмные Всеотцы.

- Да, мы были детьми. А отец мой, Один, был великим царем, что делал все для народа асов... какова бы ни была цена. Один он нес это бремя, и не желал его делить ни с кем,- произнеся эти слова, больше похожие на речь возле погребального костра, Тор сделал еще глоток. А потом выплеснул оставшееся вино прямо в траву, изумрудным ковром окаймлявшую внутренний дворик.
Пристальные грозовые глаза блеснули на собеседницу.
- Стоят ли счастья и процветания всего народа страдания одного человека, царя?