Танцуй, улетая на крыльях ветра, изгибайся тростинкой на волнах Зефира, кружи и мечтай, синеокая дева с медной косой, тебе лишь одной это небо сегодня, эти травы и звери, в забытых от мира краях, где еще верят в силу богов, проклиная злодеев и недругов злою чумой, сложив руки, смиренно молиться о близких. Танцуй, синеокая, на их откликаясь молитвы нежной душой, дитя моря и ветра, взывая к иным небесам, где набрякшие сизые тучи над морем сплетаются вместе и тянутся, тянутся, тянутся к твоему зову, чувствуя связь, что навеки связала незримо. Танцуй, чтобы грусть затопить свою в летнем тропическом ливне, когда вся долина покроется влагой, а реки, изнуренные засухой, не смогут принять в берега свои столь внезапной воды и понесут, понесут, понесут с бешеным ревом свои потоки прямо вперед, через поля и леса, не видя препятствий. Танцуй, синеокая, потому что это единственный шанс снова чувствовать живым свое сердце, которое будто бы замерло, в камень холодный обратившись внезапно.
Ваны всегда были близки к природе, и зверь дикий, издали видя, не спешил убегать, потому что не чуял угрозы; вот и сейчас парочка быстроногих гепардов расположилась неподалеку, с интересом изредка посматривая на юную девушку в длинном легком белом платье, которая, прикрыв глаза, кружила под единственным здесь раскидистым деревом, напевая родной сердцу мотив мурлыканьем через сомкнутые, но расслабленные губы, и танцуя под него с такой самотдачей, будто выступает где-то на бродвейской сцене, а зрителей не дикая саванна, а полный зал богатеев.  Тонкая ткань скользила по худощавым изящным рукам, которые казались прозрачными на ярком вечернем солнце, придавая совсем светлой коже почти оттенок золота, а волосы, поглощая лучи, из медных становились цвета густой патоки с янтарными искрами.  Ножки, обутые лишь в легкие сандалии, невесомо переступают с места на место, стройный стан выгибается, подчас, немыслимо, но более всего завораживает ее лицо. Оно бледно, но на нежной коже щек горит персиковый румянец, подчеркивая скулы, высокие и без того четко выделенные. Высокий чистый лоб спокоен, на нем нет и морщины, прямой нос чуть вздернут кончиком, придавая ей типичное выражение капризной особы, которое лишь усиливают пухлые, яркие губы и упрямый подбородок. И лишь большие, красивые глаза цвета темных морских вод говорят о ее душе совсем иное…
Внезапно дева останавливается, замирая на пол-оборота корпуса, и личико ее приобретает легкое выражение озадаченности, словно ее что-то привлекло, что-то еще не заметное среди этих трав цвета меда, но уже ощутимое природным инстинктом. Один щелчок пальцев, и исчезает небольшое покрывало под корнями древа, на котором стояла корзинка с нехитрой снедью, уже порядком растасканной коварными обезьянками.  Последняя из них, с визгом едва успев отскочить в сторону, теперь вернулась, пораженная, и щупает лапкой то место, где только что лежал непонятный ей предмет, в котором были фрукты. Но Сигюн даже не смотрит уже туда, завершая разворот, и медленно, словно бы нерешительно начинает двигаться в сторону лесных порослей, за которыми она и отсюда чует воду, достаточно далеко отсюда, но не настолько, чтобы богиня устала идти. На открытой местности налетает ветер, рвет подол платья в горизонт, четко очерчивая всю фигуру богини, и та, внезапно поежившись, обзватывает себя руками, лишь ускоряя шаг. Тревожно становится ей внутри, нехорошо, и воздух будто окрашивается в багряный далеким запахом крови. Сигюн боится смерти так же, как любое существо, но она еще слишком молода, чтобы признать ее необратимость, и, как все юное, готова с верой в победу бороться с нею. Но запах крови всегда спутник погибели, и кажется, будто черная тень наползает с леса, тянет свои мерзкие лапы к водопою, и оттого еще более зябко делается девушке, но она упрямо идет и идет вперёд, пока вот уже впереди, за кустарником, не ощущается водная свежесть. Сезон засухи уже прошел, и саванна, пусть и не в достатке, ибо дожди еще не успели насытить ее всю, но имеет пищу для жизни.
Рев пронзает неторопливую тишину вокруг, и это рев такой безысходной ярости, что Сигюн вздрагивает. И только успевает повернуть голову, чтобы увидеть, как зверье буквально несется прочь, не глядя, потому что над травой скоро показывается огромная ушастая голова, потрясающая бивнями. Слон не идет степенно и размеренно, он бежит, несется и ревет, и его боль, уже превратившаяся в безумный гнев и жажду уничтожить все на своем пути, лишь подхлестывает его, и это чуют все, ибо любой зверь устрашится истинного Царя. А тот, обезумев, ищет лишь мести, и человеческая фигурка впереди застилает глаза образами тех, кто так мучительно ранил его.
Месть.
Месть.
Месть.
И, затрубив, он бросается к девушке, которая и сама понимает, что лучший способ сейчас лишь один – бегство.  Ей не хватит ни времени, ни расстояния, чтобы сотворить чары, способные усыпить такого гиганта, чтобы она могла попробовать помочь ему, а, умерев, она и себе помочь не сможет. И, подхватив подол, рвется в сторону, но интуитивно сомневаясь, что сможет убежать далеко, и нужно что-то придумать.

Может, шансов убежать на своих двоих у Сигюн и не было, да ведь ей и не надо было; просто продержаться определенный отрезок времени и расстояния, пока формируется в голове, выстраиваясь рунами, заклятие, собирается меж пальцев энергия. Невысокая, но легконогая ван неслась по неровной почве саванны не хуже антилопы, запихнув уже на бегу длинный край подола за пояс, чтобы освободить руки, и только мелькали над травой светлые коленки; а на лице одновременно смешался испуг, озадаченность и странное веселье, блуждающее вдоль линии рта и в глубине глаз. Сзади трубили и ревели, трещал cухостой, и вскоре еще не природное жужжание на высоких частотах вклинилось в общую картину, но богиня была бы совсем дурой, если бы стала оборачиваться, вот не сейчас, когда уже меж выставленных рук на уровне талии уже сплетаются тонкими искрами магического электричества чары, и вот сейчас она развернется один единственный раз, выбрасывая вперед потоки неестественно яркого зеленоватого пламени, которые, как сеть, в миг окутают все тело великана мидгардской природы и обездвижат.
А вот внезапный рев двигателя местного транспорта не узнать нельзя, и теряется концентрация, потому что Мидгард не спокоен, нельзя так открыто применять магию, чтобы не вызвать порицания и негатива, а потом… а потом, судьба, как водится, решает усмехнуться, когда богиня, чувствуя слишком близко, уже почти затылком, приближение техники, из под колес которой уже летит трава и сухая земля, не выдерживает, подобно Орфею, ведущему Эвридику из подземного царства, о чем она читала в многочисленных книгах с Мидгарда, и начинает оборачиваться. Выражение «я одним лишь глазиком» обычно кажется достаточно безобидным, но не тогда, как ты несешься по саванне от слона, потому что, стоило ей лишь чуть повернуть голову назад, чтобы заметить одинокого водителя, действительно краем глаза, не успев даже рассмотреть толком, мужчина это или женщина, старик или юноша, она именно в этот момент провалилась ногой в чью-то норку или просто ямку, и начала заваливаться вперед.  Может, ванесса и была еще юна, но и в ее культуре хватало необходимого развития в занятиях, чтобы сгруппироваться, притом даже не думая об этом, на автомате рефлексов и подсознания, и превратить падение в не слишком изящный и эффектный, но затяжной кувырок, приземляясь на выставленные ладони, прогибаясь, перекатываясь….
Бэнг! Бэнг-бэнг! Разрывает воздух где-то сзади резкий звук выстрела, один, второй, третий… и на каждый из них вздрагивает каждая клеточка хрупкого с виду тела.  Ванесса чувствует чужую боль, накрывающую ее с головой, так, будто человек стреляет прямо в нее, не прикрытую, не защищенную, и разлетается в стороны багровым фонтаном с запахом тлена, железа и пороха мешанина из крови и плоти, и кричит разум из последних сил, отчаянно, но совсем беззвучно. Она не может даже встать, точно кукла, утратившая в миг марионеточное управление сильными руками, распластавшись в траве, зажмурив глаза до искр под веками, широко раскрыв рот в беззвучном крике. Пальцы, точно одеревенев, впиваются в землю, вырывая целые горсти, забивая ее под ухоженные ногти.  И тень опускается, опускается все ниже, готовая обнять, успокоить навсегда в своих холодных объятьях, обдавая лицо смрадным дыханием потустороннего мира.
- НЕТ! – она так резко вскидывает руки, точно отгоняя видение, рвется вверх корпусом, как чертик из табакерки, выкрикнув громко и звонко протест, и оказывается сидящей в траве, метрах в двадцати от навеки почившего гиганта, чей дух уже растворяется в воздухе саванны, еще одна безвинная душа, загубленная по ошибке или непомерной жестокости. Синие глаза, полные бескрайней грусти, наполняющиеся влагой слез, набрякшей вдоль линии нижнего века, устремляются на того, кто выступил сегодня вестником Хель.  Человек, но его лицо притягивает ее позже всего, потому что она не отрывает взгляда от оружия, все еще пахнущего огнем и порохом, в его руках. Оружие… когда-то оно служило, чтобы дать человечеству шанс выжить, но разум их не смог остановиться, когда это было необходимо, они рвались к власти и бессмертию одновременно, и творили, творили, творили все более и более ужасающие вещи – с помощью подобных этому.  Мидгард умирал, она чувствовала это в энергии мира, измученный, истощенный, обреченный нести своих детей до самого конца, пока они сами себя не уничтожат, погрузив свой дом в хаос и тьму.
- Зачем? – тихо и так пронзительно печально роняет она, чувствуя, как одинокая слеза все же срывается вниз, сползая вдоль линии носа к губам, - ну зачем? – Теперь то она видит страшный металлический обломок, торчащий из шеи зверя, за правым, обращенным в ее сторону, ухом, который, видимо, и стал причиной бешенства несчастного великана саванны. И чувствует себя совсем несчастной, осознавая, что будь ее реакция чуть более быстрой, как и силы – более великими, более отточенными, она могла бы спасти животное, исцелить от боли, но теперь уже поздно, ей не суметь вернуть обиженную несправедливостью душу в исковерканное железом и огнем плоть. И богиня так и сидит, свесив руки на бедра, глядя на серую морщинистую шкуру убитого, точно поглаживая ее в последний раз взглядом….